доспехи, изготовленные для Ореста. Агамемнон достал и свой меч – и с деланой серьезностью наставил его на Ореста, а тот, следуя подробным указаниям отца, скрестил с ним свое оружие и встал в боевую стойку напротив.
– Он великий воин, – проговорил Агамемнон. Мы наблюдали за ним холодно, отчужденно.
Я уже собралась позвать няньку Ореста, чтобы мальчика увели, уложили спать, но происходившее между Агамемноном и Орестом удержало меня. Агамемнон будто знал, что должен отыграть перед сыном роль отца, изо всех сил. Было что-то в воздухе – или у нас на лицах – столь напряженное, что мой супруг, должно быть, понимал: стоит ему расслабиться и обратиться к нам – жизнь переменится и уж никогда не будет прежней.
Агамемнон не смотрел на меня – не глянул и на Ифигению. Чем дольше продолжалась его игра с Орестом, тем яснее я осознавала, что он нас боится – или боится того, что́ придется сказать, когда игра закончится. Он не желал, чтобы она завершалась. Он продолжал игру, этот несмелый человек.
Я улыбалась, поскольку знала: это последняя сцена счастья, какую увижу я в жизни, и отыгрывает ее мой супруг, во всей своей слабости, и тянуть он ее будет как можно дольше. Это все театр, спектакль – потешный бой на мечах между отцом и сыном. Я видела, как Агамемнон длит ее, подогревает в Оресте азарт, не утомляя мальчика, позволяя ему прочувствовать, что Орест красуется своими умениями и хочется ему еще и еще. Агамемнон управлял Орестом, а мы с Ифигенией стояли и смотрели.
На миг мне почудилось, что именно это боги с нами и сделали: отвлекли нас игрушечными распрями, кличем жизни, они отвлекли нас и образами гармонии, красоты, любви, а сами наблюдали отрешенно, бесстрастно, ждали, когда все завершится, когда нападет усталость. Стояли в сторонке – как мы. А когда все закончилось, пожали плечами. Им больше нет дела.
Орест не желал завершать игровой поединок, но правила устанавливали предел тому, что можно, а чего нельзя. Разок мальчик приблизился слишком вплотную к отцу и оказался полностью уязвим для отцова меча. Агамемнон легонько оттолкнул сына, и тому стало ясно, что это всего лишь игра и что мы это видели, заметили. Из-за этого понимания Орест быстро утратил пыл – и так же быстро устал и закапризничал. Но все равно бросать не хотел. Когда я позвала няньку, Орест расплакался. Не нужна ему нянька, сказал он, и отец взял его на руки и понес, как полено, к нашим опочивальням.
Ифигения не смотрела на меня, а я – на нее. Мы обе продолжали стоять. Сколько времени прошло, не знаю.
Когда Агамемнон возник вновь, он быстро двинулся к выходу из шатра, а затем обернулся.
– Так вам, значит, известно? – тихо спросил он. Я оторопело кивнула.
– Говорить больше не о чем, – прошептал он. – Так должно быть. Прошу, поверь мне, так должно быть.
Прежде чем оставить нас, он глянул на меня опустошенно. Едва не пожал плечами, раскинув руки ладонями вверх. Будто человек, лишенный всякой власти, – или же он изображал для нас с Ифигенией, как может выглядеть такой человек. Придавленный, такого легко обдурить