человеком, которого они встретили у входа в таверну, – во время лекции он был более впечатляющей фигурой.
Перси Тибодю сердечно предъявила Кольриджу обвинение в приписывании Мильтону собственного сознания греховности, ссылаясь, в поддержку своей точки зрения, на некоторые из его собственных эссе, и явно польщенный поэт ответил довольно подробно, обращая внимание на многие пункты, по которым он отличается от Мильтона.
– Но когда имеешь дело с человеком мильтоновского роста, – сказал он с улыбкой, – суетность побуждений толкает меня подробно останавливаться на взглядах, которые я с ним разделяю.
Дерроу выудил часы из жилетного кармана, посмотрел на них и поднялся на ноги.
– К сожалению, наша компания должна сейчас отправляться, – сказал он. – Время и прилив никого не ждут, и впереди у нас долгий путь.
Все шумно отодвинули стулья от стола и стали одеваться. Почти каждый, включая Дойля, непременно хотел пожать руку Кольриджу, а Перси Тибодю даже поцеловала его в щеку.
– Ваша Сара вряд ли будет возражать против поцелуя женщины моего возраста, – сказала она.
Та женщина, в которой Дойль заподозрил знаменитую спиритуалку, вдруг стала достаточно уверенно впадать в транс. Беннер поспешил подойти и, улыбаясь, прошептал ей что-то.
Она мгновенно вышла из транса и позволила увести себя из комнаты.
– Беннер, – сказал Дерроу. – О, извините, продолжайте. Э-э… Мистер Дойль, не будете ли вы так любезны сказать Клатэроу подать кареты поближе к фасаду?
– Разумеется. – Дойль остановился в дверях, чтобы бросить последний взгляд на Кольриджа, – ему казалось, что он не был достаточно внимателен и не извлек из этого вечера так много, как, скажем, Тибодю. Он сокрушенно вздохнул и направился к выходу.
Везде тьма кромешная, пол в каких-то рытвинах… а Беннер и медиум куда-то запропастились. Дойль пробирался на ощупь, но вместо того, чтобы выйти в холл, вдруг наткнулся на какую-то лестницу. Хм, ступеньки… Тусклый газовый рожок на стене. Должно быть, это другая дорога, подумал он и повернул обратно.
Дойль вздрогнул от неожиданности: у него за спиной стоял очень высокий человек – лицо угловатое, изрезанное глубокими морщинами, словно он прожил долгую жизнь, преизобилующую несчастьями, а голова, как у грифа – такая же лысая.
– О боже, вы испугали меня! – воскликнул Дойль.
– Извините меня, я, кажется…
С удивительной силой человек схватил руку Дойля и, заломив за спину, дернул вверх. Дойль задохнулся от внезапно нахлынувшей боли и ощутил на лице влажную ткань – судорожно вдохнул, но вместо воздуха в нос ударил резкий запах эфира. Он совершенно растерялся, стал вырываться и лягнул лысого ногой так сильно, что явственно услышал, как каблук башмака стукнул по кости. Сжимающие его сильные руки дрогнули, но не ослабили хватки. Брыкаясь, Дойль уже успел наглотаться паров эфира, как ни старался задержать дыхание. Он почувствовал, что теряет сознание,