в сумку, остро пожалев, что у бабы больные ноги, а не язык.
Минут через сорок медсестра Богданова уже знала, что звать бабу Клава и муж у нее полгода отсидел (спер он сдуру какой-то стратегически важный кабель, снес в скупку цветного металла, вследствие чего расположенная поблизости воинская часть осталась без связи). Теперь раз в месяц этот прекрасный человек упивается до свинячьего визга, ссорится с Клавой и начинает делить имущество, для чего забирается на крышу с ножовкой и принимается пилить дом пополам с конька. На другой день, проспавшись, просит прощения и снова лезет на крышу: латать то, что накануне распилил.
Узнав, что Соня едет в Заложное, Клава немедленно вспомнила, что у нее там живет кума, и с кумой этой лет десять назад приключилось несчастье. Сын ее, работавший лесничим и круглый год проживавший на заимке, тронулся головой, хотя вроде непьющий был (впрочем, может, оттого и тронулся). Однажды спозаранку он явился в городское отделение милиции и сообщил, что убил свою сожительницу потому как та разорвала прижитого от него младенца. Рассказал, что прожили они вместе почти год, что была его гражданская жена женщиной тихой и ласковой, ребенка родила раньше срока, потому не в больнице, а в баньке, но все обошлось. Родила, положила на лавку, велела мужику воды нагреть. Он и пошел за водой. Что именно несчастный лесничий увидел, вернувшись, неизвестно. В милиции сказал только, что ребенка его жена «разодрала надвое». Больше ничего не помнил, будто туман на него нашел. Очнулся в лесу, километрах в трех от дома, с топором в руке. И отправился в милицию с повинной.
– Ужас какой, – выдохнула Соня.
– Во-во, в милиции тоже так подумали, – заговорщицким тоном проговорила Клава. – А потом приехали на заимку – а там никого. Ни младенца, ни бабы его, ни следов никаких. Ни тебе крови, ни беспорядка. Ну, милиционер заподозрил неладное. Говорит: «А нет ли у вас фотографии вашей гражданской жены?» Тот: «Как же, имеется, осенью в городе фотографировались, в ателье». Милиционер смотрит – на карточке мужик этот один стоит, за спинку стула держится. Ну и направили его в Калугу на лечение.
– Грустная какая история, – посетовала Соня.
– Да чего ж вяселого, коли с лешачихой связался, – прошамкала бабка с соседнего сиденья.
Бабка была сухонькая, в черном платочке, и всю дорогу сидела молча, поджав губы.
– С какой такой лешачихой?! – вскинулась Клава. – Говорю ж: умом он тронулся!
– Известное дело, – пожала плечами бабка. – С лешачихой кто связался, так всепременно и тронется. Они с виду как бабы, собой хороши. Да только не бабы вовсе, а упокойницы. Из которых в лесу заблудились, или, скажем для примера, утопли в речке. От оне лешачихами опосля и живуть. Когда и к мужику прибиться могут. Но ежели у лешачихи ребятенок народится, она его всепременно тут же и раздерет, а сама назад в лес. Такая у ей природа, что сама, значить, померла, и ребятенка раздерет, что б при ей был. Хотя и нелюдь, а все ж таки мамка она ему, вот с собой и бярет. А мужику, какой с ей связался, оно криво выйдет. Само мало тронется, а то и помереть недолго.
Клава