предложенной мной чашки чая Джун Маллен отказалась, а когда мы вернулись в гостиную, села на диван и вытащила из портфеля мое дело. Папку в несколько сантиметров толщиной предусмотрительно стягивала резинка. В правом верхнем углу чья-то неизвестная рука написала маркером ОЛИФАНТ, ЭЛЕАНОР и поставила дату – июль 1987, год моего рождения. Ободранная, покрытая какими-то пятнами папка из буйволовой кожи выглядела словно исторический артефакт.
– У Хизер ужасный почерк, – пробормотала женщина, водя накрашенным ногтем по верхнему листу кипы бумаг.
Она говорила тихо и спокойно, не столько со мной, сколько с самой собой.
– Визиты раз в полгода… устойчивая интеграция в общество… определение дополнительных потребностей на ранних стадиях…
Джун читала дальше, и вдруг выражение ее лица переменилось. Когда она подняла на меня глаза, в них соединялись ужас, тревога и жалость. Видимо, добралась до строк о мамочке. Я уставилась на нее в упор. Джун глубоко вздохнула, вернулась к бумагам, медленно выдохнула и опять посмотрела на меня.
– Я… я не знала, – произнесла она голосом, вторившим выражению ее лица, – вам… вам, должно быть, страшно ее не хватает, да?
– Мамочки? – спросила я. – Это вряд ли.
– Нет, я хотела сказать… – она осеклась, озадаченная, растерянная, печальная.
Как же хорошо была мне знакома эта святая троица чувств. Я наблюдаю их постоянно. Я пожала плечами, не имея ни малейшего представления, о чем она говорит.
Между нами повисла мучительная, дрожащая тишина. Прошло будто бы несколько суток, прежде чем Джун Маллер захлопнула лежавшую у нее на коленях папку и преувеличенно широко мне улыбнулась.
– Ну, Элеанор, как у вас дела? С момента последнего посещения Хизер ничего не изменилось?
– Все хорошо, Джун, я ни в чем дополнительно не нуждаюсь и полностью интегрировалась в общество, – ответила я.
Она едва заметно улыбнулась.
– На работе все нормально? Насколько я понимаю, вы… – она опять заглянула в папку, – работаете в офисе, да?
– На работе все в порядке, – заверила ее я, – все в полном порядке.
– А дома? – спросила она, оглядывая комнату.
Ее взгляд задержался на большом зеленом пуфе в виде гигантской лягушки – одно из пожертвований той самой благотворительной организации, которая предоставила мне всю мебель. За минувшие годы мне очень полюбились и эти глаза навыкате, и огромный розовый язык. Как-то ночью, после некоторого количества водки, я нетвердой рукой нарисовала на нем маркером большую комнатную муху, Musca domestica. Сколь-нибудь заметных способностей к живописи у меня нет, но, по моему скромному мнению, натура была воспроизведена весьма точно. Я чувствовала, что этим действием я как бы заявляю свои права на этот предмет, что я из чужого и подержанного делаю его новым. Кроме того, лягушка выглядела голодной. Джун Маллен, казалось, не могла отвести от нее глаз.
– Дома,