ее – дьяволово отродье.
– Сатана ведь тоже любит тешиться, как и Бог или боги, – объясняла она. – Как Дева Мария родила Сына Божьего, а две жены Панду[4] зачали детей от богов, так и в мою утробу извергают семя демоны, и я рожаю демоново племя. Сил моих больше нет, Розина.
Розина, по обыкновению, только улыбнулась в ответ. Говорить она не умела, лишь невнятно мычала, зато умела улыбаться, и улыбалась охотно. Деви Аю души в ней не чаяла, особенно за улыбку. За это и прозвала она Розину слоненком, потому что слоны, как бы ни злились, всегда улыбаются – взять хоть балаганных, что привозят в город почти каждый год. Собственным языком жестов, которому не учат ни в одной школе для немых, девушка объяснила Деви Аю, что уставать той пока рановато – ей и до двадцати детей еще далеко, между тем Гандари[5] произвела на свет целую сотню кауравов![6] Деви Аю от души рассмеялась. Ей было по нраву детское чувство юмора Розины, и сквозь смех она ответила: Гандари не приходилось сто раз рожать, за один раз отмучилась – родила ком плоти, а из него и выросли сто кауравов!
Так и хлопотала Розина, весело, нисколько не выбитая из колеи. Нянчилась с ребенком, дважды в день стряпала, каждое утро затевала стирку, а Деви Аю лежала неподвижная, будто ждала, когда могилу выроют. Проголодавшись, вставала поесть, да и мылась дважды в день, утром и вечером. Но всякий раз возвращалась на ложе, облачалась в саван и лежала не шелохнувшись, вытянув ноги, скрестив руки на груди, со слабой улыбкой на губах. Кое-кто из соседей пытался за ней подглядывать в раскрытое окно. Каждый раз Розина гнала их, но зеваки не уходили и спрашивали, почему Деви Аю попросту руки на себя не наложит. Вместо того чтобы съязвить, как обычно, Деви Аю молчала и не шевелилась.
Долгожданная смерть настигла ее на двенадцатый день после рождения уродливой Красоты – так, по крайней мере, говорили люди. Предвестники скорой кончины появились утром, когда Деви Аю попросила Розину, чтобы на могильном камне не писали ее имя, а высекли эпитафию, одну-единственную фразу: “Родила четверых и умерла”. Слух у Розины был чуткий, читать и писать она умела и записала фразу слово в слово, но в просьбе ей наотрез отказал имам в мечети, который вел церемонии похорон, – счел просьбу блажью, лишь усугублявшей грех, и велел на могильном камне ничего не писать.
Обнаружила Деви Аю после обеда одна из соседок, что подглядывала в окно, – та лежала в тихом забытьи, какое бывает лишь незадолго до смерти. Но было и кое-что еще: в комнате пахло бурой. Розина купила ее в булочной, и Деви Аю окропила себя этим консервантом для трупов (иногда буру еще добавляют во фрикадельки баксо́[7], чтобы хранились подольше). Розина терпела любые сумасбродства помешавшейся на смерти хозяйки, и прикажи ей Деви Аю вырыть могилу и закопать ее живьем, она бы послушалась, списав все на своеобразное чувство юмора своей госпожи, – но совсем иное дело соседка, любопытная невежа. Та влезла в окно, решив, что Деви Аю спятила окончательно.
– Слушай