зайди?
Раздалось ржание.
– Копытами промеж глаз как заедет, и на чин не посмотрит!
– Во! И с ними бы считались! А так, тьфу, не люди это, скот – да не лошади, а сплошь бараны да коровы, и обходятся с ими по их чину, то есть что ни на есть по-скотски.
– Ну да, ну да.
– Вот, к примеру. Я его лупсую, он на голову выше меня, оглоблю через колено не поморщась сломает. У его руки свободные, у его ноги не связаны. Сидит сиднем! Я перед ним так, шпендик. Ткнет кулаком в полсилы, и нет меня, соскребай со стены. А и этот молчит, и даже рожу свою защитить от моего кулака боится – как бы, значит, меня таким неуважением не обидеть. Только зенки сощурит и скулит.
– Запуган народ.
– Многие даже кричать громко стесняются.
– Ну, я б ни сказал.
– Ты про этого? Так он давно уже и совесть, и все остатнее человеческое растерял. Мешок с дерьмом. А кричит? Это он боль из тела наружу отпускает. Куда ее столь в себе копить?
– Ну-к, тебе виднее.
– Вот ты тут ужо который год робишь?
– Дык, пятый пошел.
– Сколь среди их на твоёй памяти в петлю лезут? – задал подленький вопрос.
– Да уж со счету сбились. Один вон своими собственными зубьями себе вену на руке перегрыз.
– Для ча, я тебя спрашиваю?
– Страшно, небось.
– Во! Не вынес пыток. Энтот вену себе разорвал, того боль в петлю толкнула. А чего ж, коль помирать собрался, за мучения свои, за унижения с меня не спросил, а? Тебя ж, звереныша, совсем в угол загнали, всякого разумного смысла жизнь твою лишили. Так воздай богу богово! Укуси не себя, – меня! зубьями в мою глотку сперва вцепись, а потом уж и руку свою грызи.
– Смотри, накарчешь!
– Нет! Он безропотно себя своей жизни лишит. Да еще и записку нацарапает, мол, извиняйте его, люди добрые, не виноватый ни в чем, и так далее.
– Дела-а…
– Наливай.
Буль-буль-буль…
– Смотри-ка, время-то!
– О-го!
– Давай, с Рожеством ужо, что ли.
– Како тако Рожество? – взвился Пахом. – Ишшо две недели до его!
– Это по твоему календарю две недели, – буркнул Ургеничус. – А у нас теперь вот, господи Иисусе.
– И тебя туда же.
– Ух.
– Уххх.
– Пресвятая Богородица…
6
Я отодвинул толстый рукав пальто.
– Надо же! И впрямь заполночь перевалило.
Праздник у людей!
Мы в такой день обычно зажигали свечку на столе и при ее колыханиях и помаргиваниях закусывали – настроение себе создавали. А потом долго-долго говорили, говорили, пока от слипания глаз по одному от стола не отваливались.
– Там, эта, в седьмой камере купчиха у тебя, – уже другим, помутневшим голосом, пролилось в коридор от Ургеничуса.
– Ну?
– Чё ну? Это… Ты ее сокамерницу, ну… эту.
– Старуху-гадалку?
– Ну ить, переведи куда на часок-другой.
– Чего, в гости сходить решил? – прыснул Пахом. –