и справа и слева, периодически вторгались в будку, задавали вопросы. В основном, заезжие провинциалы, спрашивающие дорогу к ГУМу, ЦУМу, к Красной Площади, Мавзолею, Арбату и ко всем прочим достопримечательностям столицы. Ваш покорный слуга, как правило, отмалчивался, небрежно кивая головой в сторону таблички с надписью “Дежурный справок не дает”, и они сразу же исчезали…
Мизантропия достигла своего зенита и придавала мне сил жить дальше. Мимо проезжали люди, а я сидел в своей будке и люто ненавидел их! Я ненавидел их отдаляющиеся спины, приближающиеся лица, но всякий раз мне хотелось оставить свой пост, покинуть будку и, устремившись за ними – не важно куда, вверх, вниз, – обрести новую жизнь, вместо казалось уже утраченной своей… Банальная зависть служила тому причиной; они, мол, куда-то едут, а значит живут; – занимаются любовью или мастурбируют, делают детей или аборты, читают книги или смотрят телевизор, а также ходят в театр, в кино, в ночные клубы, в бары, на концерты и дискотеки, наконец, работают, учатся, и всегда чего ждут, надеются, верят во что-то, а я сижу под этой дурацкой табличкой и смотрю на них сквозь стекло своей будки… А что делать, – приходилось смотреть! Отвлекаться от движущейся ленты “лестницы-чудесницы”, – я не имел права, было запрещено инструкцией. Инструкцией созерцателя…
Иногда я поневоле встречался с ними глазами, и не помню случая, чтобы кто-нибудь из них выдерживал мой взгляд более 3-х секунд. Вероятно, пассажиры понимали мое состояние, а быть может, в какой-то мере и разделяли его, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться…
Представляете, каково испытывать одиночество, когда вокруг тебя никогда не смолкают людские голоса; доносятся обрывки каких-то фраз, слышится чья-то перепалка, грубая, нецензурная брань или, напротив, признание в любви на фоне двух слившихся силуэтов – бывало и такое, – и постоянно звучит смех? Раскатистый мужской, женский прыскающий, заливистый детский… От этого мое одиночество становилось еще более невыносимым, друзья мои… Временами мне хотелось кричать от дикой, всепоглощающей тоски и, чтобы как-нибудь удержаться, я снова и снова зачитывал эти навязшие в зубах, правила. Правила поведения на эскалаторе…
У всех на глазах я превращался в чудовище, в злобного, завистливого монстра, но никому не было до этого дела, – порой люди даже не смотрели на меня, скользя взглядом по будке и не замечая находившегося внутри нее существа. У меня складывалось впечатление, будто я и не живу вовсе, а все топчусь на пороге какого-то мира, но боюсь открыть дверь, взять на себя ответственность стать частичкой его и мне приходилось, – вот именно, приходилось, – смотреть со стороны на него, любоваться им и отвергать в тоже время. Не знаю, можно ли это назвать трусостью или просто каким-то непротивлением, но, как бы там ни было, после десяти месяцев работы у эскалатора, я стал подумывать о самоубийстве…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное, как дешевый фарс перед собою, и говорить не о чем, –