в последний раз перед началом уроков.
Возвращаясь к обеду, он был словоохотлив, пока не истощались утренние новости; вечером, когда вся семья опять собиралась вместе, он разводил в камине жаркий огонь и начинал заключительную инвективу – эта церемония требовала полчаса на подготовку и еще три четверти часа на исполнение со всеми повторениями и добавлениями. Затем они ужинали – вполне мирно и счастливо.
Так прошла зима. Юджину исполнилось три года. Ему купили буквари и картинки, изображавшие животных, под которыми помещались рифмованные басни. Гант неутомимо читал их мальчику, и через полтора месяца Юджин помнил их все до последнего слова.
В конце зимы и всю весну он несчетное число раз устраивал для соседей одно и то же представление: держа перед собой книгу, он притворялся, будто читает то, что знал наизусть. Гант был в восторге и покрывал этот обман. Все говорили, что просто неслыханно, чтобы такой малыш и так хорошо читал!
Весной Гант снова запил; но за две-три недели его жажда сошла на нет, и он пристыженно вернулся в обычную колею. Однако Элиза готовила перемену в их жизни.
Шел 1904 год, и в Сент-Луисе предстояло открытие Всемирной выставки – она должна была дать зрительное представление об истории цивилизации и быть лучше, больше и величественнее всех прежних подобных выставок. Многие алтамонтцы думали ее посетить, и Элиза была заворожена возможностью соединить путешествие с выгодой.
– Знаете что, – как-то вечером задумчиво начала она, отложив газету. – Пожалуй, надо бы сложиться и уехать.
– Уехать? Куда?
– В Сент-Луис, – ответила она. – А если все пойдет гладко, мы могли бы и совсем туда перебраться.
Она знала, что мысль о полном изменении налаженной жизни, о путешествии в новые края в поисках нового счастья не может не показаться ему заманчивой. Об этом много было переговорено в прошлом, когда он решил расторгнуть свои договор с Уиллом Пентлендом.
– Что ты там намерена делать? Как быть с детьми?
– А вот что, сэр, – ответила она самодовольно, с хитренькой улыбочкой поджимая губы. – Я просто подыщу хороший большой дом и буду сдавать комнаты приезжим из Алтамонта.
– Боже милосердный, миссис Гант! – возопил он трагически. – Вы же ничего подобного не сделаете! Умоляю вас.
– Пф, мистер Гант! Что еще за глупости! В том, чтобы брать жильцов, ничего зазорного нет. У нас в городе этим занимаются самые почтенные люди.
Она знала, как уязвима его гордость, – он не мог вынести мысли, что его сочтут неспособным содержать семью: он любил хвастливо повторять, что он «хороший добытчик». Кроме того, постоянное пребывание под его кровом тех, кто не был плотью от его плоти, насыщало атмосферу угрозой, разрушало стены его замка. И наконец, он питал неодолимое отвращение к самой идее жильцов – есть хлеб, оплаченный презрением, насмешками и деньгами тех, кого он именовал «постояльцами-голодранцами», было немыслимым унижением.
Она знала все это, но не понимала его чувства. Не просто владеть