орал:
– Зачем мне эти художники? Захочу и продам его соседу помещику.
И все никак не давал официального согласия на выкуп.
Последние события заставили Сошенко снова просить своих старших друзей ускорить это дело. Опять-таки для облегчения положения Тараса Сошенко согласился нарисовать портрет жены управляющего Энгельгардта – Прехтеля.
Белокурая женщина в кудрях, фижмах и оборочках, манерно закатив глаза, сидела в кресле с застывшим, как у куклы, выражением лица, когда во дворе послышался какой-то крик.
Иван Сошенко выглянул в окно. Два лакея тащили Тараса, а краснорожий лысый Прехтель что-то кричал, размахивая руками.
– Амалия Густавовна, позовите, пожалуйста, своего мужа, – тихо, но твердо промолвил Сошенко и положил кисть на палитру.
Амалия Густавовна испуганно глянула на «пана художника», всегда такого тихого, скромного, и не узнала его.
– Сейчас, сейчас! – заспешила она и, подойдя к окну, закричала: – Мой милый! На минутку! Что случилось? – спросила она, когда разозленный муж зашел в комнату.
– Это черт знает, что такое! – кипел Прехтель, и аж слюна брызгала у него изо рта. – Этот холоп чувствует себя полным хозяином. Он приходит сюда и будоражит всех людей. Он начинает говорить им про их права, настраивает их против пана, против меня, и я заметил уже, как они начинают своевольничать. Я этого не потерплю. Мне все равно, что там болтают, что он художник. Он холоп, крепостной, и должен знать свое место. Я приказал схватить и отхлестать его на конюшне розгами. Я проучу его!
– Нет, вы этого не сделаете! – решительно сказал Сошенко, сам не ожидая от себя такого тона. – Стыдитесь, лучшие люди – поэты, художники – заботятся о его судьбе, а вы осмеливаетесь посылать его на конюшню? Что вы делаете? Опомнитесь!
– Ну и что с того? – не успокаивался Прехтель. – Пока что он – никто!
– Пани, – обратился Сошенко к своей кокетливой модели. – Я обращаюсь к вашему женскому чувствительному сердцу. Вы должны заступиться – иначе я не смогу бывать в вашем доме и не дотронусь больше к этому портрету.
Пани Амалии не было никакого дела до какого-то там Шевченко, и она не понимала, почему «пан художник» берет это так близко к сердцу, ее женское «чувствительное» сердце никак не реагировало, когда на конюшне наказывали кого-нибудь из челяди. Но ей совсем не хотелось портить отношения с милым, вежливым молодым человеком.
– Ну, мой дорогой, успокойся – игривой кошечкой прижалась она к мужу. – Для меня, понимаешь, для меня ты должен на этот раз простить этого холопа. Я и пан художник просим тебя. И зачем нам портить настроение перед обедом, когда к обеду я приготовила для тебя сюрприз, который ты очень любишь.
Прехтель еще поупирался немного, но не мог устоять перед чарами своей половины и ее обеденным сюрпризом. Он пошел распорядиться отпустить Тараса Шевченко.
Сошенко едва закончил сеанс. Руки его дрожали. Обедать он не остался, сославшись на то, что торопится на урок. Он бежал домой, к Тарасу.
Сошенко никогда не видел его таким.
– Я