вели огонь снизу вверх. Не сказать, что шумное прикрытие оказалось эффективным, однако немцы стали нести первые потери. Прилетевшая пуля ударила в лицо солдата, его положили на дно окопа, где он вскоре умер. Офицер, стрелявший из автомата, получил легкое ранение в руку. Русские «максимы» опасно пристрелялись, над брустверами поднималась глинистая пыль от попаданий пулеметных очередей. Офицер поглядел на ладонь, испачканную кровью, и отдал распоряжение не высовываться.
Дуэль понемногу затихла. Бесконечно долгим оказался сентябрьский день. Солнце повисло на одном месте, тянулись часы. Борис изредка менял положение, ныл позвоночник, хотелось просто согнуть и разогнуть тело, но удавалось лишь пошевелиться. Пулеметчики стерегли склон и в отместку за смерть товарища посылали очереди во всякое шевеление.
Очень неуютно чувствовал себя бывший лейтенант Сергей Маневич. Узкая щель, в которую он с трудом втиснулся, находилась в ста шагах от немецких окопов, он слышал негромкий разговор и даже ощущал табачный дым. Рана на боку пекла и чесалась, хотелось потрогать ее, но гимнастерка присохла намертво. Кроме того, слишком высоко торчала левая нога, ей не хватило места в промоине. Сергей со страхом ожидал: скучающий немец всадит в нее очередь, сломает кости, и тогда уж точно из глиняной норы не выбраться.
Однако он дождался темноты и осторожно пополз вниз, даже прихватил винтовку одного из погибших. В рощице у подножия собрались уцелевшие. Жадно глотали солоноватую колодезную воду, никак не могли напиться. Ивану Межуеву стало плохо, кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Сквозь звон в ушах он слышал, как спорят со старшиной Глуховым, требуя водки.
– Утром будет, – отвечал тот.
– А почему не сейчас? Нам полагается.
Политрук Воронков, как всегда, веселый и энергичный, с сочувствием объяснял:
– Водка полагается перед атакой, товарищи. На рассвете подвезут, я лично прослежу, чтобы все получили.
– В бой тоже лично поведете? Или заочно?
Это спросил Сергей Маневич, который, наконец, отодрал присохшую к телу гимнастерку и убедился, что пуля лишь надорвала кожу. Даже с такой раной можно было идти в тыл, но Митрохин попросил его остаться, и он согласился. Не хотел бросать Елхова, Ходырева и других ребят, с которыми подружился. Воронков не ответил. Зачем дразнить людей, которых завтра все равно добьют.
Молчал и капитан Митрохин. Неудача была оглушительной. Полчаса назад он имел неприятный разговор с командиром дивизии, которой временно подчинили роту. Полковник обозвал Митрохина мямлей и грозил лично навести порядок.
– Ты кого жалеешь? – кричал он в трубку. – Дезертиров и трусов? А может, себя? Так я тебя не пожалею.
Тогда Митрохин вспылил и ответил матюками. Комдив этот язык понимал лучше, успокоился и закончил разговор миролюбиво:
– Ладно, отдыхай и готовься. Но завтра отсидеться не надейся. Поведешь людей вместе с политруком. В одной цепи. Согласен?
И повесил трубку, не дожидаясь ответа. Согласен