ее квартира была почти рядом, путь домой показался Джинджер чуть ли не героическим походом по бесконечному пространству серого тротуара.
Так что же все-таки с ней происходит?
Ей стало зябко, и вовсе не из-за погоды.
Ее квартира находилась на втором этаже четырехэтажного дома, когда-то, в прошлом веке, принадлежавшего банкиру. Это место она облюбовала, потому что ей нравились хорошо сохранившиеся детали старого здания: вычурные карнизы, медальоны над дверными проемами, двери красного дерева, «фонари» створчатых окон, камины с инкрустированной мраморной облицовкой в гостиной и спальне – в этих комнатах возникало ощущение устроенности, надежности, уюта.
Джинджер ценила постоянство и стабильность превыше всего, возможно, потому, что рано потеряла мать – ведь та умерла, когда Джинджер исполнилось всего-навсего двенадцать лет.
Все еще поеживаясь от озноба, хотя в квартире и было довольно тепло, она переложила покупки из сумки в буфет и холодильник и пошла в ванную взглянуть на себя в зеркало. Выглядела она неважно: бледная, с затравленным взглядом.
– Что же с тобой стряслось, шнук[4]? Ты ведь выглядела, как настоящая мешугене[5], должна я тебе сказать. Совсем сдвинутая. Но почему? А? Ты ведь такая умная, вот и объясни. Почему?
Вслушиваясь в собственный голос, гулко отдающийся от высокого потолка ванной комнаты, она поняла, что с ней происходит нечто серьезное. Ее отец Иаков был евреем по крови, чем весьма гордился, но никогда не придерживался строгих религиозных предписаний: он мог, например, посещать синагогу и отмечать еврейские праздники, но оставаться при этом абсолютно безразличным к их религиозной основе, подобно многим отошедшим фактически от христианства, но празднующим Пасху и Рождество. Джинджер относила себя к агностикам – в этом смысле она еще дальше отдалилась от религии, чем ее отец. Более того, если еврейство Иакова органично проявлялось во всех его делах и речах, этого никак нельзя было сказать о его дочери. Если бы ее попросили охарактеризовать себя, она бы сказала в первую очередь: «Женщина, врач, работоголик, аполитична», возможно, многое другое, но лишь в последнюю – еврейка, если бы вообще не забыла об этом. Словечками же из идиш она сдабривала свою речь только в минуты сильного душевного волнения или испуга, словно бы подсознательно уповая на их магическую защитную силу от всех напастей.
– Несешься по улице, теряешь продукты, не помнишь, где ты и кто ты, шарахаешься неизвестно от чего, как пьяница, – сказала она своему отражению. – Люди посмотрят на тебя и подумают, что ты шикер, а зачем им врач-алкоголик?
Выговорившись, Джинджер слегка порозовела и утратила застывший рыбий взгляд, да и озноб почти прошел. Она умылась, расчесала свою серебристо-белокурую гриву и, переодевшись в пижаму и халат – обычный наряд для вольных вторников, прошла в маленькую спальню, служившую ей и кабинетом, где взяла с