на камень для выпечки. Я задвинула решетку внутрь и захлопнула дверцу, как тюремщик захлопывает дверь камеры за заключенным – чудовищно порочным и положительно неисправимым, обрекая его на вечное одиночество.
Я включила таймер, открыла еще одну бутылку и снова поставила диск Чаймана. На нем было семь песен, каждая почти по десять минут. Вся мазгская музыка звучала а капелла – густая гроздь голосов. Их язык звучал как славянский, но с частыми резкими паузами-всхлипами, со скользящими переходами от ноты к ноте, уводящими звук в какое-то другое далекое измерение.
Интересно, братья уже доехали? Я подумала, не написать ли Беорегу, но не знала что. Наши отношения были ограничены их меню. Если не «комбо, пожалуйста», то что же?
Спустя сорок минут, четыре песни и три пива прозвонил таймер. Я открыла дверцу духовки и выдвинула решетку, чтобы оценить ущерб.
Как ни удивительно, злорадный хлеб выглядел круглым и бодреньким, корку рассекали глубокие трещины. Конечно, он был не такой идеальный, глянцевый и фотогеничный, как хлеб с обложки, но, по правде говоря, он был… неплох.
В ожесточении меся тесто, я пропустила один из шагов – тот, где Брум предписывает вырезать на хлебе фирменный знак своей пекарни – какое-нибудь изображение, которое ты сам выберешь (знаком самого Брума было сердце, перечеркнутое буквой X; потом оно стало знаком булочной Брума и в этом качестве его частенько можно было увидеть в Сан-Франциско на футболках и авоськах). Я не пометила свое хлипкое творение, но завитки и трещины на хлебной корке сложились во вполне определенный рисунок. Не заметить его было невозможно. У моего хлеба было лицо.
Это, конечно, был обман зрения: Иисус Христос на буханке хлеба. Это называется парейдолия, когда лица повсюду чудятся. И все же я не могла сопротивляться этой иллюзии. Лицо было вытянутое и перекошенное, с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, будто с картины Мунка. Из трещин получились морщины у него на лбу и вокруг открытого рта.
Я надела рукавицы и достала буханку, почти ожидая, что лицо вздохнет с облегчением, но его выражение не изменилось, потому что это, естественно, было не лицо, а просто хрустящая корка. Я положила хлеб на стол, вытащила телефон и сфотографировала его. Я уже собиралась послать фотографию Арджуну, но что-то меня остановило. Боль на лицемираже. Это не было забавным, это раздражало. Я удалила фотографию.
Брум в своей книге рекомендовал подождать, дать хлебу остыть, чтобы белки в нем связались, но я была голодная и не хотела сидеть и пялиться на эту рожу. Я взяла хлебный нож (которым интересовались покупатели, купившие книгу) и разрезала буханку посередине. Иллюзия рассеялась, как облачная фигура с дуновением ветра. Я посмотрела на разрез и на крошки и хихикнула. Мой хлеб не был похож на картинки из книги, он не так хорошо поднялся, и пузырьки внутри него были не такие кружевные, и все же он был… не так уж плох!
Я сделала еще один надрез, отломила большой кусок и стала дуть на него, перекидывая из одной руки в другую. Он был очень горячий,