на богатых сумасбродов. Да, мы жили в собственном доме на Парламентском холме – высоком, слегка обветшалом, в георгианском стиле – и вкладывали в него почти весь наш доход. Мы покупали новую одежду, у нас даже появилась машина, но мы не летали на Багамы каждые выходные, что бы ему там ни казалось.
– Хорошую работу нынче днем с огнем не сыщешь, что верно, то верно, – произнес он таким голосом, словно разговаривал с безработным, чья семья умирает от голода.
– Ну а ты, Анна? У тебя что на работе? – сухо спросил он, будто обращался к постороннему человеку.
– Все хорошо, – ответила она.
Я ждал подробностей, но их не последовало: Анна принялась молча изучать африканскую деревянную скульптуру, стоявшую на буфете.
Перед тем как представить меня отцу с матерью, Анна предупредила, что оба они черствые и странные, а к ней всегда относились весьма прохладно. «Проблема в том, – объясняла она, – что Африку и свою миссионерскую деятельность они любили больше, чем родную дочь». В хорошие времена они вели себя как влюбленные молодожены, и Анна чувствовала себя пятым колесом. Когда же отец пускался во все тяжкие и не бывал дома, мать срывала гнев на дочери, будто непреодолимое влечение мужа к сельским девушкам было ее виной.
Анна рассказала мне одну историю, которая, как бы она сама ее ни объясняла, до сих пор не укладывается у меня в голове. Когда они жили в Найроби, в их доме иногда гостили девочки из самых обездоленных семей прихода. А обслуживала их Анна. Причем в ее обязанности входило не просто с улыбкой встречать их на пороге и проводить с ними время (это ей было только в радость), но и подавать им чай, расстилать постель, а после того как они приняли ванну – приносить полотенце. Она понимала, что так нужно: это ведь благое дело – помогать тем, к кому судьба оказалась менее благосклонна. Эту истину ей внушали с пеленок. «Но иногда, – признавалась Анна, – мне казалось, будто эти девочки настоящие дочери, а не я…»
Вечером я лежал, свернувшись калачиком под одеялом, в выделенной мне комнате и читал один из ранних романов Джеймса Хэрриота. Несмотря на то что мы уже были женаты (сумбурная свадьба на Бали, неожиданная для нас самих), нас поселили отдельно. Обстановка была более чем скудной: кровать, тумба и Библия. Ни вай-фая, ни даже сигнала сотовой сети, зато имелась полка, заставленная древними книгами в одинаковых бледных обложках. Названий на корешках было не разобрать. Анна сказала, что разные комнаты – это наказание за нашу выходку: за то, что поженились тайно и без благословения церкви. В этом и была разница между моим стариком и родителями Анны. Услышав о нашей внезапной свадьбе, отец чуть с ума не сошел от счастья. Сказал, что это наше личное дело и мы можем творить все, что нашей душе угодно. Что касается родителей Анны, то для них эта весть стала личным оскорблением, за которое они теперь мстили.
Послышался тихий стук в дверь, и в комнату вошла Анна. На ней было пальто.
– Я так больше не могу, – выпалила она. – Нам нужно срочно найти паб.
Я и Анна договорились, что просто