type="note">143. Ощутившая на себе гносеологическое влияние постмодернизма, критика становится менее категоричной.
Эпистемологически литературоведение и критика в 1990-е годы сталкивается с серьезными трудностями. Н. Лейдерман называет следующие: отказ от идеологизированных подходов к изучению истории русской литературы, обусловливающий необходимость в их обновлении; методологический кризис литературоведения 1980– 1990-х годов, проявившийся в недоверии к традиции типологического изучения литературы; общемировая тенденция «отката» от теории в 1980-е: «Теоретическая мысль оказалась неспособной постичь в полном объеме сущность изучаемого ею объекта»144. Совпавший с крахом тоталитарной системы и с общим ментальным кризисом методологический кризис привел, по мнению Н. Лейдермана, к восприятию «демонтирующих» концепций, а как следствие – к болезненной настороженности к поискам каких бы то ни было констант145.
Критика постсоветского периода оказалась в ситуации гуманитарного «взрыва» (Ю. Лотман), «эпистемологического разрыва» (М. Фуко), совпавшего с тотальной модернизацией всех уровней социальной жизни. Она функционирует в период «отсутствия центра», утраты литературоцентризма, проникновения различных методологий и конкретных методик, терминологической неопределенности, когда термины лингвистики, философии, психологии и психоанализа, социологии, культурологии, герменевтики и семиологии конкурируют в языковой картине мира. Возникают новые области гуманитарного знания, обостряются терминологические и понятийные проблемы, формируется многообразие подходов к исследованию и истолкованию как отдельных терминов, текстов, литературных явлений, так и литературного процесса в целом.
Критика входит в полосу кризиса идентичности, а критик утрачивает статус властителя дум, направляющего развитие литературы146. Общим местом в статьях первой половины 1990-х, посвященных критике, становится мотив катастрофичности («затянувшийся конец», «подступающее удушье», «конец уже наступил», «тошнота», «топологически вывернутое пространство без горизонта», «полное отчаяние», «запредел», «колокол звонит», «чувство обступающей могилы» – характеристики, встречающиеся только в одной статье М. Эпштейна «После будущего» (Знамя. 1991. №1); «Гусеница литературного процесса раздавлена <…> и никуда уже не поползет <…>, мы сидим на лестнице, ведущей в никуда <…>» – в статье М. Руден-ко «Мелкие неприятности в ночь перед страшным судом…»147; в статье С. Чупринина «Элегия» возникает образ пересохшего русла, по мнению критика, распространившийся в откликах о литературной критике (Знамя. 1994. №6). А. Агеев пишет: «Комплекс своей литературной неполноценности, заведомой «вторичности» мучил критику всегда, но никогда он не прорывался на свет с такой угрожающей самому существованию профессии массовостью»148).
В результате, в структуру пред-понимания критики входит ментальная необходимость в утверждении своего «присутствия». На наш взгляд, понятия «присутствие», «вопрошание»,