дня. При дворе свободно распевали «Карманьолу», за которую в Италии вскоре стали сажать в тюрьму (в Англии правительство предписало истреблять даже говорящих птиц, которых шутники обучали двум‒трем словам из крамольной песни). В Вене, Неаполе, Лондоне власти преследовали французов просто за их национальность, а в северной столице спокойно жили родственники коноводов революции, которые являлись даже ко двору (например, Будри, брат Марата; его видел еще Пушкин в Царскосельском лицее, где тот преподавал французскую словесность).
Представители держав антифранцузской коалиции, собравшиеся в Кобленце, высказывали русскому представителю графу Николаю Петровичу Румянцеву свое удивление тем, что императрица, поддерживающая коалицию (правда, только дипломатическими средствами), терпит при дворе якобинца. Когда Екатерине передали эту жалобу, она при следующей встрече с Лагарпом в шутку назвала его monsieur le jacobin20. Тот запротестовал:
– Я швейцарец и, следовательно, республиканец. Я уважаю ваше право и употребляю все усилия, чтобы оправдать высокое доверие, которое вы мне оказали, поручив мне воспитание ваших внуков. Я стараюсь поселить в них чувства, сообразные с их происхождением и призванием, и приготовить их к тому, чтобы они являлись достойными последователями вашему великому примеру.
Императрица, улыбаясь, прервала его:
– Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно. Я вижу, что вы честный человек, и этого мне довольно. Оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор.
Александру пока оставили его учителя.
Лагарп начал терять высочайшее доверие с разгаром революции, когда французские дворяне-эмигранты стали находить все более радушный прием в Петербурге. На первый случай императрица распорядилась вынести из своей галереи бюсты Вольтера и Фокса21 – последнего за то, что он противился войне с Францией. Цесаревич Павел Петрович перестал здороваться и вообще разговаривать с Лагарпом и демонстративно отворачивался при встрече с ним.
Лагарп должен был изменить систему преподавания и вместо собственных записок воспользовался дореволюционными сочинениями писателей, имевших доверие у императрицы. Так, чтобы вызвать у Александра и Константина сочувствие к революции, он давал читать им мемуары Дюкло, где по-французски сочно была обсмакована вся грязь старого режима. Дюкло писал, что французское правительство было так развращено, что ни один человек не имел к нему ни малейшего доверия. Религией Людовика XIV была его королевская власть; невежда и суевер в собственно религиозных вопросах, он преследовал протестантов за неповиновение своей неограниченной власти. Между тем сам «христианнейший король Франции» публично вывозил в карете вместе с женой двух любовниц, и народ сбегался глазеть на «трех королев». Регент герцог Орлеанский вел еще более разгульную и распутную жизнь, при этом уже не заботясь хотя бы о внешней благопристойности. Народ при нем страдал от налогов и насильно