сестрице на зов. И что-то чиркали ей на ушко, а Летта – еще свиркала в ответ, но Гаэлю отговаривалась, что и не язык, а лепет лишь детский, и надоть видеть. Иногда серьезнела и видела Гаэля тож: брала тихо его голову в мягкие клеверные ладоши, и теплым солнечным лбом, чутко щекочась, касалась чела, и будто слушала, и смеялась иногда:
– Ах, но ты такой мальчик!
– Ах, но мнится мне, – когда Гаэль обиживался, то вечно перескакивал на возвышенный тон, – что мадмаузель не вышечно старше! Но и мечом могу, и знаю искусства…
– Ах! – вскидывалась она. – Расскажи комедию, мне любы такие плутни!
И он, путаясь в старинных произношениях, тщился припоминать ей что-то из Аристофена или Плавтуса, что видел в Коголане на соборных пьяцеттах, когда, ах, прогуливали вечерние посиделки, и крепко-то получали затем деревяшками по пяткам, но все же прогуливали опять, ах, и казалось Гаэлю, что он и правда очень взрослый, что молодость была давно, а теперь…
– Летта-Летта, – лепетал он, ловя и целуя ее кудри, взметывающиеся над ним как будто в потоках смеха, – но мне верится, Элизер благоволит мне, иначе зачем спасли меня в лесу? И не откажет…
– Ах, нет! – хохотала она, – Гаэээль! Ты мальчик еще. Но не сердись… – и сама целовала быстро-быстро, запрещая протесты. – Но поведай…
И так – с луга доносилось довольное ржание Белки, а Гаэль переведывал ладушке-Летте всегда одну, которую любила. Вы знаете! Где дочка горшечника смело одевается юношей, и на рынке бойким язычком привлекает местного тирана. А тот, понимаете, переодевшись кожником, развеживал на рынке сплетни о себе – и то-то дева ему нарассказала! Но милый мальчик столь-столь его привлек, что начал обхаживания, и девица сбежала, потеряв башмак. И как потом всему мальчишью меряли башмак, но не сыскали! Ну и, вы знаете! Потом, конечно, отец-горшечник стал главным горшечником общины! Ха-ха-ха!
– А потом? – спрашивала Летта, опять целуя, медленно и нежно. – А потом?
Хотя и знала, что тут комедии конец. Но так волновалась сей выдумке, как будто потом – главное, что должно сбываться в сказке.
А для Гаэля не было никакого потом, а было единое сейчас – синее небо в облаках, опустившееся близко-близко, сладкий клевер, тяжелые шмели, пролетающие прям-над глазами, и теплое воздыхание Летты прям-в ухо (и с каждым дыханием какие-то прядки ее волос взлетали, видимо, от счастья в воздух и щекотались обильно), и – вдруг по лбу! – шершавый язык Алтея, вернувшегося с победой и благодарящего хозяина за столь счастный день.
Раз-то визитовались они и в Метаре, но кратко. Гаэль и не запомнил ничего, кроме рынка – и потому лишь, что Летта блаженственно-долго выбирала и рядилась за ситец. Гаэль же скучал сперва в лавке, слоняясь меж распяленных напоказ полотнищ, думая, что бы (может быть, а?!), предложить ко свадьбе, но не решился прерывать Летточку, лопочащую с хозяйкой будто на неизвестном языке, потом вышел к воздуху и глазел…
Оказались они почти у края невольничьей части, где продажных