помолчал сконфуженно:
– Знамо ли, вы находите некую общность разговора с сими столетними стволами? Ибо, даже для допотопных яблонь, о коих ведано в ваших книжциях, они уж зело как стары, pardonne moi!
Как часто бывает с юношами, двойной смысл речений донесся до разума запоздало, когда буквы обрели отзвучие. Гаэль тут же закраснелся и прихлебнул еще пунша, и запершился, и загорячился с еще большим ударением:
– Ах, pardonne moi! Я не хотел, мсье Элизер, никоего двумыслия и сказал ровно то, что сказалось. Возможно ли, готов принять, я кручился разве… pardonne moi, разве ли о свойной судьбине и будущих днях, что мне доведется еще перебиться здесь? Как если бы, comprenez-vous, ваши любезные разномастные… pardonne moi, мастеровые ли уроки, к чему-то меня готовят, но к чему? Время на вашем чудном подворье просто застоялось – жить-не-тужить! – и будто бы я не ведаю ведать, где же заводные гири, чтобы заново запустить ваши редкостные беглые стрелки… pardonne moi!
Элизер же, мерно-грузно шагавший по упружистым половицам всё время игры, тут замер у оттворенного окна, где в наставшем молчании – ставни тихо постукивали, тянуло ще теплой сыростью, капелью оседавшей на раме, и всё птичное разголосье лилось во благом отдалении. И призвал Гаэля тихим волшевейным вздохом и молча (ще вообще разговаривался редко) как-то восплеснул кистью, и сад за окном подернулся цветовым маревом, переливаясь в живую картину. И что прозрел Гаэль: развидел многоглазую цветками поляну на холме, где пробивались молодкие яблонцы, и блеск утреннего солнца в их нежных ветвицах после грибного дождя (так даже жмуриться пришлось), и внял, кабы перенесшись живьем за старые ставни, что здесь-то давеча набрел Элизер на яблонцы сии, и воздохнул восторженно, и раскинул вокруг них грядущий Фанум, и века протекли, как сущий день, но яблонцы живы ще, подпитанные Элизеровым выдохом, но мудры, как и сам их верховный маг, и (правда! ах, правда!) любезен Элизер повздыхать с ними не людским разговором, но ласкостью вьющейся у корня травы, помыслом ползущей по стволу любоглазой улитки-крохоборки, пряностью колдовского бусенца с голубейных небес и омывающего с шершавных листков всякостных букарок и долгоносов, и шелкопрядных гусиц, и заблонников, и пядениц, и казарок… Глах их побери!.. к радости потешных окрестных ежей, соразмерно устраивающих праздничное шествие от ближней опушки!
(А вот… А любопытно, ангажировал ли вечерниц для службы, ну как лайферы… ах, а ежи-то потешные зачем? И он спросил однажды позже…)
Но шахматы!
Они пока играли на двойных, но Елизер показал ще на первейшем уроке, единым взмахом – когда рука его, обороченная пестрой тканью халата, толь быстро вспархивала над столом, что множилась и уже пестрая птица кувыркалась в воздухе! – доска троилась и четверилась полями, и фигурки равно множились, самочинно разбегаясь по позициям… и по-коголански кланяясь в реверансе ихнему notre aimable hôte, и замирая. Ах, шахматы же с Коголана выдуманы, разве не знали?!
Но Елизер смеялся только в бороду их детским ужимкам. И показывал