Она с улыбкой взглянула на нас и не придала значения нашим грустным лицам, воспринимая всё по-детски празднично, бросилась к окну и закричала:
– Ребята, драндулет здесь, айда сюда!
Катание на тачках – одно из немногих развлечений детей после войны.
В мгновение, в пылу и разгорячённая, она слишком вылезла из окна, тело не справилось с балансировкой, и верхняя часть туловища перевесила, ещё миг – и девчонка лежала бы внизу на строительном хламе. Ганс, стоящий ближе всех, бросился к ней со словами:
– Эрика, Эрика, ты упадёшь, – схватил за подол платьица. – Девочка моя, – засмеялся он, заплакав, – надо быть осторожнее.
Лицо Ганса вдруг озарилось небесным светом, и все вздрогнули, увидев это. Со двора послышались голоса взрослых, по лестнице громко бежали. Внизу под окном женщина с сумками и бидоном, оставив всё на земле, кричала:
– Маруся, что ты там делаешь, опять шалишь, безобразница. Сейчас я поднимусь и наподдам тебе.
Когда испуганная Маруся поняла, чем всё могло закончиться, встав на ноги, робко сказала:
– Простите, дяденька, я больше не буду.
И побежала навстречу ребятам и женщине, что решилась отвести её домой.
Ганс был в слезах, нам было грустно, лишь Шульц напрягся, на лице обозначились желваки. Но этот свет, сияние, что появилось как что-то фантастическое, когда Ганс спас девочку, никто забыть не мог. Кто-то объяснил это эмоциональным эффектом, что Ганс в этот момент, благодаря внутренней энергии испуга, засветился неожиданным явлением, ещё не объяснимым.
Ганс вспомнил, что давно хотел съязвить Шульцу по поводу того, что он спит под двумя одеялами (в отличие от других ему достались две вязенки), «поддевает на мочеполовую систему», как выражался Шульц, и на плечи, что ноют каждую ночь. Как бы там ни было, все считались с его возрастом, да и звание не забывали. Ганс был признателен Шульцу, что каждый раз подчёркивал, как он отлично обил пол железом вокруг буржуйки и что труба, выведенная на улицу, нисколько не дымила.
– Ты молодец, Ганс, видно, хорошо учился на кровельщика, и штукатурить у тебя получается.
Как-то все, затаившись, наблюдали за Шульцем: в бараке, где не разрешалось курить, он достал пачку Мальборо и, глядя на заворожённых ребят, с улыбкой спросил, явно с издёвкой:
– Вы не против, если выкурю одну сигаретку?
Все промолчали и стали с замиранием втягивать сладостный дымок, что струйкой выпускал Шульц. Никому он не предложил, и никто не осмелился попросить. Американской тушёнкой делился, откуда доставал, знал только он. Даже кофе и шоколад на Рождество раздал каждому. В сорок седьмом уже приходили весточки из Германии, слёзы душили солдат, когда они читали письма родных.
Нелепица на голове вроде каких-то шапочек, унизительная роба – всё вводило в тоску. Каждый ждал одного – возвращения в Земли. Слухи о том, что идут переговоры о пленных среди глав победителей, иногда просачивались. По русскому радио, что с трудом понимали всего лишь двое, извлекали крупицы из официоза о Нюрнбергском процессе