И ещё с собой приятеля прихватил.
Вокруг нас уже толпились зеваки.
Длинный выдернул из человеческой гущи какого-то тугоухого дедушку и орал ему, размахивая руками:
– Витька-то наш, слышь, приболел – может, съел чего-нибудь несъедобное, может, кильку, может, ватрушку, может, голову себе отлежал, когда ночевал на ящиках. Ну а этот, ну которого валенок, заявился, понимаешь, как хорь, и раскладывается на Витькином месте…
– Ёршики, они для навару, – кивал ему тугоухий дедушка, и в голове у него что-то скрипело.
– Я ему говорю: погодь. – Тощетелый поменял слушателя и рассказывал уже какому-то инвалиду на самодельном металлическом костыле. – Это что же, говорю, получается: для того Витёк травился гнилой ватрушкой, чтобы всякий залётный хорь покушался на его законное место? И бумажку, говорю, мне не тычь, человек, он, говорю, не бумажка, даже если у него бюллетень. Крикнул я тут Вякина с Тумаковым, крикнул я тут Бегонию…
– Который? Этот? С прыщом? Или длинный, который в кепке?
– Ворюгу поймали… двух. Один на шухере стоял, на углу, другой колёса с автомобилей свинчивал. А эта бабка, вон та, с корзиной, на Таракановке этими колёсами спекулировала…
– Бабку они с балкона скинули, хорошо, был первый этаж…
– Против ветру оно конечно, против ветру только в аэроплане…
Скоро всё это мне надоело. Народ нервничал и ходил кругами, болтая всякую чепуху. Инвалид уже размахивал костылём, выбирая из толпы жертву. Тугоухий дедушка улыбался; он рассказывал, как солить треску. Тощий, одна нога босиком, держал в руке лохматый полуботинок и объяснял на живом примере особенности полёта валенка. Кто-то спорил, кто-то смеялся, кто-то громко жевал батон. Тихая, убогая собачонка болталась у жующего под ногами и слизывала с асфальта крошки.
Я тыкнул Щелчкова в бок, но это уже был не Щелчков, а какой-то гражданин в шляпе. Он странно на меня посмотрел, но тыкать в ответ не стал – наверное, не хотел связываться.
Щелчков куда-то исчез и объявился только через минуту; в руке у него был огурец, зато валенков почему-то не было.
– Я его у кощея выменял. – Он ткнул огурец мне в нос. – На валенки, пропади они пропадом. На, кусай половину.
– Не буду, – сказал я, морщась. – От него ухом воняет.
– Как хочешь, – сказал Щелчков и сунул огурец в рот.
Сунул и тут же вынул.
У стенки на газетной подстилке лежал скромный спичечный коробок с космической ракетой на этикетке.
Коробок лежал не один. Рядом с ним на той же газете расположились, тесня друг друга, кучки гвоздиков, шайб, шурупов, маленькие моточки проволоки, лампочки со сгоревшей нитью, горка пластиковых пробок от бутылок из-под шампанского, заводная курочка-ряба, мутный полосатый стакан, деревянная подставка для чайника в виде профиля Пушкина-лицеиста и прочие чудеса и диковины.
Но ни Пушкин, ни железный свисток нас не интересовали. Мы видели одну лишь ракету, ласточкой летящую среди звёзд. И гордую надпись «СССР»