взглянула на Максима, он смотрел в сторону, упрямо выпятив нижнюю губу.
– Блин! – опять сказала она и пошла к подъезду.
Максим забежал вперед и вошел первым.
Кира открыла дверь квартиры ключом.
– Знаете что? – сказал Максим. – Я спущусь и буду стоять под вашими окнами столько, сколько вы пожелаете. Вы подойдете к окну и увидите, что я никуда не ушел. Хорошо?
– Вот, вот! Будете стоять и думать: когда ты, наконец, угомонишься? Хотя… если честно, немного гламура мне бы сейчас не помешало.
Максим уже спускался по лестнице. Услышав ее последние слова, он остановился, повернулся и простер к ней руку:
Там брезжит свет, Джульетта, ты как день!
Стань у окна. Убей луну соседством;
Она и так от зависти больна,
Что ты ее сразила красотою…
– Ах, вот так, да?! Значит, мы любим Шекспира? Тогда держитесь крепче!
И Кира певучим оксфордским английским выдала не перевод Пастернака, а оригинал:
But soft! What light through yonder window breaks?
It is the east, and Juliet is the sun
Arise, fair sun, and kill the envious moon,
Who is already sick and pale with grief…
– Нокаут, – сокрушенно сказал Максим. – Я сражен! Так сорок тысяч чашек кофе сразить не могут! Я буду вздыхать всю ночь!
– Идите в задницу! – крикнула Кира и, махнув рукой, захлопнула дверь.
Максим вышел на улицу, вдохнул полной грудью морозный воздух и задрал голову. К ночи похолодало, и темно-голубой шелк, там наверху, украсили звезды. Ветер гнал по небу редкие черные облака. Фонарь во дворе подсвечивал перепутанные, желтые от его света ветки. Издалека они походили на скомканную сенную труху. Свет, истратив на нее все силы, сразу обрывался и не мешал видеть небо. Туда, в темнеющую голубизну, невозвратно ушел, чтобы встретиться лицом к лицу со звездами, орбитальный телескоп «Хаббл».
Когда в окне появился силуэт женщины, Максим помахал рукой в перчатке. Окно не было освещено, и две фигуры застыли, каждая на своем месте.
Разговор с Кирой не прошел для Максима даром, он, действительно, мечтал о перелете через океан. Там ждал его сын. Максим рвался туда, как рвется к пристани из своих последних тридцати узлов переживший свой век корабль. Мысленно он проделывал весь путь: от Ленинградского шоссе, потерявшего сознание в пробках, – маршрутное такси ныряет в узкие улочки и проезды Химок, пробираясь вдоль каких-то заборов и складов, выскакивая у поворота на Шереметьево, – до американского континента, когда самолет, миновав снега Гренландии, повисает над зелено-коричневой землей Лабрадора, и пассажиры с облегчением вздыхают: «Прилетели!»
Кира тоже не шевелилась. Она прислонилась к оконному косяку, ей не хотелось двигаться, приниматься за дела, строить планы. Ей просто хотелось вот так стоять отвлеченной, созерцающей, ощущать радость или грусть (не важно что) от своего возвращения к почти забытым грубоватым нравам, парадоксальному сочетанию сочувствия и недружелюбия, разгильдяйства и суровости, варварства и благородства. Нет, не смейтесь! Бог с вами! Безусловно, ее мысли не были столь последовательными, обстоятельными и масштабными, пожалуй, их можно было бы свести