в какой-нибудь ресторан, чаще всего в ресторан Лейнера[145] на Невском, закусить и выпить. Отец любил вкусно покушать, он потом рассказывал, что в ресторане он заказывал мателот[146] из налима или какую-то особенную селянку из осетрины, он вообще любил хорошую рыбу. Закусив и немного выпив, профессора расходились по домам.
Но вот настала весна, Андрюша Тищенко держал экзамены в первый класс Ларинской гимназии, помещавшейся на шестой линии Васильевского острова. Почему эта гимназия носила название Ларинской, не знаю, большинство гимназий имели просто определенный номер[147]. На пряжке ремня у Андрюши были вырезаны буквы СПЛГ, то есть Санкт-Петербургская Ларинская гимназия.
Таким образом, мальчики Андрюша и Коля выбывали из нашей школы, в которой оставались четыре девочки. Решено было, что в будущем учебном году мы будем заниматься по программе первого класса частной школы женской гимназии Эмилии Павловны Шаффе[148], где уже училась старшая сестра Тани Поленовой – Наташа. В первом классе там проходили два языка: французский и немецкий. Таня и Липа уже занимались немецким, каждая со своей учительницей. Чтобы я быстрее овладела этим языком, решено было взять немку в дом. По сделанному объявлению приходило несколько желающих поступить к нам. Выбор матери остановился на пожилой уже немке Эльвире Бирзак. Не знаю, чем она привлекла мать, мне она сразу не понравилась. Она поехала с нами на дачу в Безо, где мы жили два года тому назад. На этот раз мы поселились не у Швека, а на даче Вольмана, там мы прожили восемь лет подряд. На этой даче было четыре комнаты и две террасы: одна закрытая, другая открытая – для плохой и хорошей погоды, они служили столовыми. Закрытая была много меньше открытой, погода в Безо никогда не бывала жаркой: девятнадцать-двадцать градусов Реомюра[149] считалось чрезвычайной жарой, в таких случаях стол выносили под сосны и мы там обедали, это случалось не чаще двух-трех раз за лето, и то не каждый год, поэтому закрытой террасой пользовались чаще, особенно по вечерам. Перед этой террасой была небольшая, усыпанная гравием площадка, к концу лета она была густо усеяна окурками выкуренных Алексеем Евграфовичем папирос. Почему он использовал ее в качестве пепельницы, хотя таковые имелись в доме, и почему мать не протестовала против такого безобразия, не знаю, тем более что выбирать окурки из покрывавшего площадку крупного гравия было очень нелегко. По краям площадки были устроены две клумбы.
Алексей Евграфович очень любил цветы и каждый год привозил большую четырехугольную лучинную корзину с тщательно упакованной рассадой, которую он брал в университетском саду. Он сам высаживал рассаду на клумбы: я ему подавала из корзины требуемые сорта, осторожно разворачивая бумагу, в которую был упакован каждый ком земли вместе с цветком. Он сам подвязывал цветы, поливал и удобрял их конским навозом. Навоз он собирал на месте стоянок почтовых лошадей: