этого андеграундного рая я в Союз [2] и вступил. Теперь, правда, вынужден отрабатывать социальные блага, выставляясь на периодических показульках.
Выставки затея важная и очень для художника полезная, только я на таких мероприятиях себя чувствую отвратно. Когда в момент открытия, какая-нибудь тетушка в роговой оправе презентует меня немногочисленной группе зевак, я ощущаю себя насаженным на кол леденцом, с одной только целью; чтобы достопочтенная публика со смаком меня нализывала. Беда в том, что происходит это крайне редко, и я начинаю думать, что мой отец был прав. Лучше бы я пошел в автослесари, вместо того чтобы положить три долгих года на штурм Мухи, а потом еще шесть чтобы из нее выбраться.
В общем, это сладостно начинающееся утро, которое не мог смутить даже застоявшийся в мастерской перегарный смрад, испортила-таки трель дверного звонка.
Истерический звук не сулил ничего хорошего. Так трезвонил либо Женька с четвертого этажа, когда я его заливал, либо мать. Женьку я залить не мог, потому что вчера даже воду не включал. Пришел во втором часу ночи от Гали и, не раздеваясь, бухнулся спать. Даже вон портвейн не допил. Значит мать, уныло заключил я и тут же, как по мановению волшебной палочки, солнце выключили. Мир снова стал сер и убог.
Распахнув настежь окно и наскоро обрызгав шевелюру тройником [3], в надежде перебить винный запах, я поплелся открывать.
– Сколько можно спать, Ви! – проголосила мать с порога. – И почему от тебя так воняет растворителем?
– Наверное, потому что я художник, ма, – буркнул я, пропуская их с отцом внутрь.
– Лучше бы ты был автослесарем, – изрек свою мантру отец, – толку было бы больше.
– В двадцать лет ума не было и уже не будет, – напомнил я его любимую присказку.
– В тридцать лет семьи нет и не будет, – посетовала мать.
– В сорок лет денег нет и не будет, – предсказал отец.
– Ну, мне пока и не сорок.
– Вряд ли за семь лет, что-то существенно изменится, – убежденно сказал отец.
– Если вы пришли читать мне нотации, то выбрали не самое подходящее время. У меня много работы.
– Тоже мне работа, – хмыкнула мать, – уродами всякими подоконники заставлять. Если так охота кистями махать, вместо того чтобы делом заниматься, поучился бы у Жени. Вот человек! Даром что художник, а как состоятельно живет. Машину новую, говорит, купил.
– Чему мне у него учиться? – завелся я. – Как зефирные облачка в сиреневых закатах малевать или как нимфеток расписных пузатым дядям втюхивать?
– Да хоть бы и этому, – согласилась мать. – У него, что не картина – одно сплошное благолепие, не то что твоя мистическая мазня. Что это за синий псоглавец? – укоряла она меня, тыча в стоявшее на мольберте полотно. – А это – жирная русалка с котом или может девка, которую пыталась съесть рыба?
Мать вперла в меня воспаленные глаза, но встретив мой устало-равнодушный взгляд, взбеленилась еще пуще.
– Веня,