рука…
С рукой хуже всего.
Ткань повязки, если и была чистой изначально (в чем Виллем сомневался), за истекшие дни стала бурой от пота, крови и гноя. Разматывать не было смысла – лекарь быстро извлек из сумки нож, начал срезать мерзкие тряпки.
Нет, не показалось. Сладковатый запах тухлятины, тронувший его ноздри еще при входе в комнату, теперь заметно усилился, и только многолетняя привычка позволяла лекарю успешно бороться с подступавшей тошнотой. Впрочем, даже она едва не подвела, когда лохмотья, наконец, были сняты.
Четыре глубоких разреза в три пальца длиной по тыльной стороне предплечья. За неделю под повязкой их края раздулись и разошлись в стороны, воспалившись, став ярко-красными, – и цвет этот казался еще более болезненным на фоне желтоватого гноя, валящего из каждого из них. Его так много, что он покрывает буквально все, не давая возможности даже определить, началось ли где-то отмирание тканей. А хуже всего, что местами он смешивается с другим, синим, а это значит, состояние Ленарда еще хуже, чем можно было предположить. Все это выше кисти, но и сама она выглядит жутко: раздувшаяся, красно-багровая. Пальцами он, должно быть, не мог шевелить уже давно…
– Виллем, что же это?…
Сиплый шепот заставил его обернуться. Мастер Герик как вошел, так и замер у двери, тяжело прислонившись к притолоке. Колени его так дрожали, что казалось, он вот-вот упадет. Виллем поспешно поднялся, поддержал его и едва ли не волоком вытащил в мастерскую, усадил на колченогий табурет. Огляделся, нашел второй, присел напротив.
– Его руку уже не спасти, отец, – тихо сказал он. – И я не знаю, смогу ли спасти его самого. Ты сам видишь: там слишком много гноя, у Ленарда уже который день жар, он почти без сил. Если отнять ему руку до локтя, возможно, при должном уходе, у него найдутся силы, чтобы восстановиться, но я не могу ничего обещать. Он может умереть в любой момент, будет чудом, если вообще переживет операцию.
Герик некоторое время сидел неподвижно, лишь по морщинистым щекам его сбежало несколько прозрачных слезинок. Затем старческая ладонь легко, с какой-то горькой нежностью, коснулась кисти лекаря.
– За что?… – прошептал он. – За какой грех, Виллем? За то, что доверился не тому?… Хотел сберечь несколько монет на хлеб?… За что?…
Его подбородок и губы задрожали, и Виллем почувствовал, как у него самого перехватывает горло.
– Я не знаю, за что, отец, – наконец ответил он. – Не мне о том судить. Я знаю лишь то, чему меня научили: дорого каждое мгновение. Я должен оперировать прямо сейчас.
Пальцы старика, все еще машинально поглаживающие его руку, вдруг сильно сжались.
– Ты сказал, он может умереть, пока ты…
– Да, может.
Виллему показалось, что он понял, что именно обеспокоило его собеседника, и он поспешил пояснить:
– Он не придет в себя для последней исповеди и Причастия, отец. Можно послать кого-то за отцом Ансельмом, но нам остается лишь надеяться, что душу Ленарда очистит Господь напрямую. Что Он услышит…
– За