делали (свечку, молитву, молебен), а, получив, еще увереннее отдавались своим земным делам, радуясь их успешности и тому, что Бог помог. Но однажды, получив просимое, неожиданно для себя они остановились перед Тем, Кто им помог. Не участие Его восприняли и остались сами с собою, со своими земными нуждами и успехами, но восприняли Того, Кто поучаствовал. Встретились с Ним, с Его милостью, любовью, Его прощением. А дела и просимое отошли на задний план, сделались несущественными, мелкими. Возможно, это был маленький опыт богопознания, всего лишь первое впечатление, далекое от того, что описывают святые. Но этот опыт познания Бога был.
Третьи в болезнях изнурились духом. Не только телом истончились, но и духом. Настолько, что оказались способными позвать священника, или стали думать не о смерти, но о том, что будет за нею, или пережили горечь, раскаяние за прожитую жизнь.
Четвертые истончились духом в поисках истины. Искали ее в философских трактатах. Потом вникали в ветхозаветные писания, в писания святых отцов. Открывали для себя всё новые и новые содержания истины. Ради этого и дипломов в кармане набрали кучу. А чувство, что нашли истину, не приходило. Напротив, вот уже и усталость от содержания стала посещать или радость от очередных открытий стала соседствовать с тревогой, что гаснет живое чувство веры, что покаяние давно уже остыло, что разумная жизнь, умножаясь и углубляясь в содержаниях и возвышенных чувствах, всё дальше отстоит от доброделания и давно уже потерялся вкус к нему. Это чувство тревоги, томления, тоски по Богу, не по истине о Нем, а по Нему Самому и по жизни по Нему и с Ним. Оно одно только дорогого стоит. И если есть оно, значит еще жив человек. И в одном только этом чувстве, сохранении или появлении его вся новизна и зановорождение человека могут содержаться.
Пятые истончились духом, пребывая в служении. Регента, певчего, алтарника, швеи, иконописца, строителя храмов, дьякона, священника. Те и другие, трудясь над усовершенствованием своего служения, искренне полагали свои силы на улучшение его внешних характеристик. Но однажды появилось чувство, что есть еще что- то, помимо внешней красоты, образности, чинности, порядка. В это время регенты и певчие наткнулись на знаменное пение, о котором слышали, но не придавали ему значения. А тут прочли в книге: «Именно в богословской насыщенности и неразрывной связи знаменного пения с опытом молитвы, принципиально безэмоционального, лишенного какой бы то ни было чувственности, заключается его главное достоинство. Это то пение, которое существовало на Руси на протяжении многих столетий и во все века считалось канонически правильным, истинно церковным, а потому – единственно допустимым при богослужении. В XVIII веке оно было вытеснено партесным пением, когда в эпоху «итальянского пленения» (т.е. в XVIII – XIX вв.) стали преобладающими в клиросной практике эстетические стандарты, «согласно мирским гласоломательным пением, от своего сложения (как плод свободной творческой