слишком доступна, и сама бросаюсь на шею первому встречному-поперечному, если встречаю, конечно… Капелька липкой спермы, остывая, медленно текла по бедру. Если все они в фсб такие же беспомощные и бездарные гомеопаты, лишенные усердия и изобретательности в борьбе с инакомыслием, как институтский монстр-прелюбофил в сексе, крамолу в стране им не одолеть никогда, даже вернув 37-ой год и презрев конституцию. Нехер делать! Даже если станут искать врагов народа на трамвайных остановках.
– Ты кончила? – поинтересовался откуда-то издалека чекист.
– Тебе нужны субтитры?
Секретарша встала. Вернулась с личным делом. Протянула…
Я с трудом прочла на картонной обложке: «Травин Зиновий Борисович»… родился… закончил школу… первый медицинский институт… место работы, должности, копии дипломов… буквы двоились, троились… все плыло. Мне казалось, сейчас упаду…
Протянула папку монстру:
– Что там? Почему с дипломом профессора служит хирургом в собачнике? Почему пьет, как извозчик?
– Шо ты хочешь, девочка, – хохотнул монстр: – Это тебе не история болезни. Мы не анализируем причины, не ставим диагнозы. Только Травин твой такой косяк заделал… Где ты нашла себе эту хворобу на жизнь?
– В парке валялся… В чем он провинился? – В голову лезло самое плохое, что может сделать хирург: зарезать больного по неосторожности, поставить ошибочный диагноз, повредить крупный сосуд, удалить здоровую почку или ногу, оставить ножницы в животе. Господи! Да мало ли чего?! Только Зиновий Травин, чего-бы не накосячил, в сто раз благороднее вероломного Сангайло.
Я ждала ответа, но монстр собрался во вторую смену и возил рукой под халатом, размазывая липкую капельку по бедру. И чувствовал себя закоренелым бабником, и принуждал к оральному сексу. Этого я вынести не могла. Повернулась. Ударила кулаком в грудь. Оттолкнула и заорала, вытягивая из памяти детдомовские тексты:
– Ты меня совсем задрал, лыжник долбанный! Fucking security officer! – И продолжала орать в надежде, что струсит и выложит правду про Зину, лишь бы заткнуть меня. Но опричник оказался не робкого десятка. Не повел и глазом. И, положив на мои крики, ждал, когда закончу. Я остановилась. Взяла трусы со стола и замерла в нерешительности. Во мне не было стыда. Только обида и злость, как в детском доме когда-то. И жалость к себе, и Зиновию Травину.
– Ну, шо ты паришься? – дрогнул монстр. – Не дрожи диван. Лопнешь все пружины. Чем он тебя зацепил, дочка?
– Дочка!? – снова взвилась я. – Значит, дочку ты только что дрючил на столе?! Я тебе во внучки гожусь, старый козел! Оботри конец, fucking dolt![26] – Я снова стояла посреди эфэсбэшного кабинета и крутила кистью трусы. Очень дорогие. Черные, в горошек. Подарок Дарвин. И забывала, что желание стать в позу почти всегда заканчивалось для меня положением на четвереньках. И понимала, что для таких, как он, понятия добродетели не существует. Как и для меня, наверное, потому что занятия любовью давно превратились в бартер. И неважно, добрый или злой засаживает в тебя свой болт. Главное, что получу взамен. И потребовала:
– Колись,