назад и побежал к коню. Середин с удивлением увидел в его глазах слезы.
– Ты чего, Глеб Микитич? – подал Олег вперед своего гнедого.
– Берегиня… Берегиня не отзывается… – Толстяк, прикусив губу, поднялся в седло. – Дед мой еще под ее опеку отдавался… Я маленьким видел… Как же так?
Он огрел чалого плетью и тут же резко осадил, с силой натянув поводья, оглянулся:
– Ты правда можешь истребить его, ведун? Можешь? Сделай… Заплачу, сколько скажешь. Только…
Толстяк, не договорив, огрел коня плетью и унесся вперед, предоставив всем догонять его, кто как сможет.
Скачка длилась не меньше часа – у лошадей из-под упряжи, на лопатках, на морде начала выступать белая пена, они натужно хрипели, перепрыгивая многочисленные ручейки и взмывая на взгорки. И только когда по сторонам открылись широкие пастбища, обнесенные деревянной изгородью, Глеб Микитич опять перешел на шаг.
Поля темнели от сочной, высокой травы, дышали жизнью и свежестью, однако же это никого не радовало. Хотя бы потому, что среди всего этого богатства не возвышалось ни стожка, не виднелось ни единого покоса.
– И полей чегой-то не заметно… – вслух пробормотал Аплах.
Дорога обогнула аккуратный округлый холм, на котором росли вековые дубы, пытаясь скрыть высокий частокол. На тыне, переминаясь с ноги на ногу, сидели несколько ворон.
– Вот твари, – поразился Середин. – Ничем их не пронять. Что в лесу, что в городе, что на ядерном полигоне – все им нипочем!
– Вороны в святилище, – соглашаясь, вздохнул кареглазый воин. – Беда.
Впереди открылся поселок, который выглядел совершенно целым: белели затянутые бычьим пузырем окна, торчали над целыми крышами трубы, исправно огораживали дворы плотные – цыпленок не выскочит – плетни. Вот только не виднелось этих самых цыплят. Равно как и свиней, коров, собак, овец, коз… И людей тоже.
Путники спешились у крайнего двора, толкнули калитку, вошли внутрь. Толстяк, недовольно пыхтя, завернул в дом, Олег двинулся следом.
Внутри избу примерно пополам разгораживала большая русская печь, с занавесочками по обе стороны лежака наверху. Топку закрывал железный лист с приклепанной рукоятью, на приступке стояло два глиняных горшка, чуть выше, в специальных выемках сохли порядком стоптанные поршни. Густо пахло тухлятиной, а потому в первый миг Середин даже не решился перевести взгляд в горницу, боясь увидеть там разложившиеся тела. И только когда толстяк, громко топая, прошел через комнату к обитому медью сундуку, ведун решился проводить его взглядом.
В горнице имелось несколько лавок, грубо сколоченный стол, на котором лежали пила и топор. В обоих углах стояло по сундуку, и на том, что слева, в глиняном узкогорлом кувшинчике засыхал цветочный букет.
– Зеркало, – показал Середину купец продолговатую, гладко отполированную пластину. – Это я Милене подарил. Она бы без него никуда не ушла. А это Дидилия. Ее Велюру родители в новый дом давали…
Дидилией оказалась пузатая глиняная баба с отвисшими