по частям. Срочно отправят, так как коменданту надоели постоянные грабежи молодых уголовников, он боится возможности крупных инцидентов, поножовщины, дезертирства, а ему отвечать. Заодно отправят и остальную молодежь, т. е. нас, «гражданских», а «старички» подождут, никуда не денутся.
Надвигался вечер, было еще совсем тепло, но мы взобрались на нашу лежанку, обустроились, пресекли попытку подозрительной личности присоединиться к нам и забаррикадировали лаз, чтобы успеть проснуться, если кто полезет. Перекусили своими припасами, поговорили и спокойно уснули.
Проснулись мы рано, так как к утру небо заволокло, стало весьма прохладно, даже было брызнул дождь, но быстро прекратился. Мы слезли, умылись, дождались приезда полевой кухни и только позавтракали, как из динамика раздалась команда всем нижеперечисленным, куда попали я, Павел и Виктор, собраться с вещами у входа в школу. Нас построили в колонну, набралось 30–40 человек, и повели к центру города на призывную комиссию. В команде одна молодежь, в основном 17–20 лет. Только трое «гражданских», т. е. несудимых. Это я, Павел и Степа, с которым я приехал. Где-то в строю идет и ночная шайка. Никогда не думал, что попаду в такую компанию. Привели нас в пункт распределения мобилизованных. Это было довольно замусоренное помещение, где нас поместили в зал, уставленный рядами стульев, в конце которого была небольшая сцена. В противоположной сцене стене было несколько дверей, за которыми заседали комиссии по призыву. В зале уже расположились другие команды, и время от времени подходили новые. Вскоре стали вызывать каждого из команды. Дошла очередь и до меня. Зашел в комнату с несколькими столами, за которыми сидели члены комиссии. Подошел к указанному мне столу. За столом сидел довольно приятный и располагающий к себе дядька (комиссованный по ранению фронтовик). Спросил фамилию, достал мои документы и стал просматривать. И тут случились два момента, каждый из которых определил всю мою дальнейшую судьбу.
Пробежав выданный мне «белый» билет с последней резолюцией о пригодности к военной службе, он поднял на меня глаза и, улыбаясь, как-то по-хорошему спросил:
– Хочешь домой?
– Как? – опешил я, и сердце у меня екнуло.
– Да вот так! Негоден пока. Вот мамка обрадуется, – ответил он и стал размашисто писать красным карандашом на билете: «Отпущен до особого распоряжения».
– Но почему? Как так получилось? – продолжал я в недоумении, глядя на резолюцию.
Если бы промолчал, то вся дальнейшая моя судьба повернулась бы иначе!
– Вот непонятливый! – ответил он. – Здесь же написано, что по зрению ты негоден, смотри… Подожди, я, кажется, спутал, да, ты прав, годен в очках, – произнес он как-то огорченно и зачеркнул резолюцию. – Образование какое?
– Девять классов и часть десятого, – пролепетал я упавшим голосом.
– Ну, тогда направляю в Тоцкие лагеря.
– А нельзя в Алкинские лагеря? Там мама моя работает.
– Чудак