с парнем начистоту так и не собрался.
Тихарь с самого начала непыльную работенку себе приглядел: вызвался добровольцем топоры и лопаты затачивать. Божья благодать, а не работа! Сиди себе в затишинке под навесом и не спеша так, с прикидцей, напильничком – ширк, ширк. Притомился – передохни, не стесняйся. Перекури всласть. Упрекать некому, сам себе голова.
Так он и посиживал. Повертит в руках лопату или топор, скребанет по ним для отвода глаз напильником – и за папиросу. Дымком лениво, как сытый кот мышью, забавлялся. И Туманов к нему скоро пристроился, на подмогу вроде.
Сикирин, долго наблюдавший за Тихарем, наконец не вытерпел:
– Не мучь инструмент, идол. Он хоть и бессловесный, но все равно в твоих руках вопит. Поотшибать бы тебе их за такую работу.
Тихаря словом не проймешь. Если у Карзубого, как он сам признался, совесть с детства отморожена, то у Тихаря ее отроду не бывало. Покосился презрительно на Сикирина и опять невозмутимо за свое принялся.
Павла тоже злость взяла, отозвал Туманова.
– Не надорвался, работничек? Смотрю, ты сегодня весь день без продыху упираешься!..
– А че? Точим…
– Ты не финти! Артист из тебя ерундовский. Говори прямо: чего ради под блатного работать начал? Что у тебя с этой шушерой вдруг общего отыскалось?
Туманов виновато потупился.
– Я это… ничего общего. Не слепой… Только не знал я. Сказали, что не больно будет…
– Ну?
– Не могу я сегодня работать, Паш. Не по охоте сачкую, понимаешь… Вот, гляди! – Распахнув гимнастерку, Туманов украдкой показал свою грудь. – И руки тоже, – добавил пришибленно.
Кровь бросилась Павлу в лицо: тощая Витькина грудь была сплошь исколота. Здесь тебе и разляпистый якорь, и косой крест, и «Не забуду мать родную», и «Нет в жизни счастья», и еще кое-чего похлеще. Истерзанная иглой кожа воспалилась и болела, как обожженная.
– Дур-рак! – казня себя за то, что не углядел раньше и позволил блатнякам охмурить парня, вспылил Павел. – Врезать бы тебе разок как следует, чтоб запомнил, сопляк! Совсем без башки, что ли?
– Карзубый говорит, давай, говорит, скажу Семерику, чтоб заделал, пока в эшелоне не поехали. Там, говорит, ни сажи не достанешь, ни резину не сожжешь, а здесь все есть, и иголки тоже… Ну я и согласился. За полпайки махры всего… А что разнесло, так разве я знал? – Туманов покаянно заглядывал Павлу в глаза.
Павел взорвался, выведенный из равновесия Витькиной неразумностью: изуродовал себя, да еще рассчитался махоркой.
– Если хуже станет – немедленно в санчасть. И чтобы рядом с Карзубым и Тихарем я тебя больше не видел! Сегодня же вечером соберешь вещички и переберешься ко мне или Махтурову. Понял?
– Понял.
– Смотри!..
Долго после этого Павел не находил успокоения. Случай с Тумановым из головы не шел. Лишний раз убеждался, как иезуитски тонко используют уголовники, эти доморощенные психологи, малейшую зацепку,