Неприлично было спрашивать, что скрывается под одеждой. Этикет и человек были равны друг другу. Анна была осуждена окружающими не столько за страсть, сколько за то, что нарушила приличия, нарушила этикет.
В «Жюль и Джим» одежда, как мужчин, так и женщин, стала более свободной. Мода стала диктовать, что красиво, а что не красиво, но в целом, стиль стал более демократическим. Пришло (стало приходить) ощущение, что за одеждой живое тело, игнорировать которое невозможно. Нас больше не шокировало раздевание героев на наших глазах. Конечно, до спартанских женщин[231] дело не дошло, но дистанция между телом в одежде и обнажённым телом значительно уменьшилась.
Фрейд принципиально начинает там, где останавливаются и спартанские женщины, и демократическая одежда нового времени. Обнажённое тело человека оказалось на рандеву с самым безжалостным за всю историю человечества судьёй. И он, этот безжалостный судья, обнаружил то, что до него никто не замечал или не хотел замечать.
Во-первых, он не отвёл глаз от известных органов, над которыми культура человека надстроила огромное здание всевозможных табу. Он стал всматриваться в обнажённое человеческое тело не как эстет и художник, а как врач и психиатр, пытающийся разобраться в человеческих фобиях.
Во-вторых, он обнаруживает неуловимое, нематериальное «Оно», которое прячется в закоулках нашего сознания и постоянно отягощает нашу жизнь. Оказалось, что там в этом невидимом, не материальном «Оно», причина многих наших неврозов, неявных побуждений, скрытых страхов. Оказалось, что речь идёт о нашей потаённой жизни, скрытой не только от других, но и от нас самих. В этом великая заслуга Фрейда.
С гуманизмом, расширяющим границы «человеческого в человеке», более или менее понятно, но Фрейд, прежде всего, был врачом и психиатром, он должен был лечить, а не «всматриваться». Но с лечением всё оказалось намного сложнее: принцип подхода казался универсальным – заставить выговориться о том, чему препятствовали Я и сверхЯ человека, и что становилось причиной неврозов. Но как этого добиться на практике, как от универсального метода перейти к конкретному мужчине и конкретной женщине, старому и молодому, тому, кто больше здоров, чем нездоров и тому, кто больше нездоров, чем здоров. Это оказалось не просто.
Пациенты готовы были говорить часами, они не хотели уходить, Фрейду не хватало терпения,
…не столько «психоанализ»[232], сколько «психов анализ», признаётся Фрейд в фильме «Последний метод»…
он их попросту выгонял, объясняя это лечебной целесообразностью. В практические рекомендации пришлось включать равнодушие к пациенту, не сочувствие, поскольку испытывать сочувствие, утомительно и неразумно для психического здоровья врача (?!). Некоторые из пациентов перестали быть «пациентами», просто собеседниками, с ними он готов был беседовать часами, встречался день за днём, гулял, общался. Думал ли он в эти часы о своём методе, о вытеснении и переносе, был ли он в этих беседах врачом и психиатром, или просто собеседником. Трудно сказать, но, несомненно, эти беседы, в основном, были о том же, о подсознании человека, о невидимом «Оно», которое влияет