Она осталась. Не хотела ничего менять, да и к могиле мужа ближе.
Но перемены иногда приходят против воли. Обычно так оказывается с переменами к худшему. В Германии у зятя, этнического немца, не очень получалось воспитать в себе толерантность. Обнаружилось, что он более немец, чем те, что родились там. Он искренне считал, что Германия – для немцев, включая него. А другие народы, при всем к ним уважении, должны жить в своих пределах. Когда ему указывали на гуманистические идеалы, он раздражался тупости гуманиста. «Если у соседа засорится унитаз и он решит пожить в вашей квартире, вы ему позволите?» – вопрошал он собеседника, который не знал, где спрятаться от такого неудобного разговора. Забавно, но именно выходцы из СССР, дружной семьи народов, были наиболее ярыми сторонниками той точки зрения, что залог дружбы – раздельное существование.
Конечно, говорить можно все – в свободной-то стране. Ему не запрещали. Он дошел до того, что стал критиковать однополые браки. Стоит ли удивляться, что его карьера забуксовала, заработок просел, оптимизм потух. Сотрудник без социального оптимизма не нужен процветающей фирме. Под благовидным предлогом его сократили. Дочь Натальи Иосифовны так и не нашла работу, поскольку немецкий язык оказался выше ее сил. Внук требовал денег в довольно категоричной форме. Начались скандалы. Толерантные соседи вместо того, чтобы постучать по стене, стали стучать в полицию.
В этой непростой ситуации на пороге их социального жилья возник Отто, у которого с оптимизмом была зеркальная проблема – его было слишком много. Он предложил создать российско-германскую фирму, которая обещала быть прибыльной. Зять, ослепленный обаянием Отто, вошел в это дело. Закончилось все судебными исками. Отто, вечно занятый более важными делами, как оказалось, не успевал подписывать деловые бумаги. Везде стояли размашистые подписи бывшего русского немца. Это обстоятельство сыграло решающую роль в суде. Нужно было возмещать новой родине сумму причиненного ущерба. Денег не было. В тюрьму не хотелось. Не хотелось настолько, что пришпоренная мысль обратилась к Наталье Иосифовне. Точнее, к ее квартире.
Надо сказать, что квартира у Натальи Иосифовны была знатная. С антикварной мебелью и урановым стеклом, тяжелыми портьерами и дубовым паркетом. Бывало, что контакт с городом утомлял Наталью Иосифовну настолько, что даже речь ее становилась какой-то упрощенно-демократичной. Но стоило ей переступить порог дома, опуститься в свое любимое кресло, как возникало желание сказать: «Голубчик, а не испить ли нам кофейку?» Или закурить, вставив сигарету в длинный и тонкий мундштук, какими пользовались звезды немого кино. Конечно, не было ни мундштука, ни «голубчика», но само их существование было допустимо в этом интерьере. А это уже немало.
Когда ночью позвонила дочь и с соплями-слезами рассказала про Отто, суд, иск, долг, страх, швах, Наталья Иосифовна была в таком шоке, что могла думать только про то, что все эти слова какие-то короткие, как будто неполноценные. Но потом шок прошел. И к утру она уже имела