нежные куски, залитые сладкой массой. Экзотично, но не шокирует. Мне хотелось большего. Я заказал лап – блюдо, мгновенно излечивающее от простуды. Это внутренности оленя, перемешанные с красным перцем. Жуткое зрелище. Я подцепил на вилку, сунул в рот, проглотил – и окаменел. На лбу пот. Огонь сползает вниз, по горлу, по пищеводу, в желудок. Потом медленное облегчение, расслабление. В конце – слабость, блуждающие мысли, нирвана.
Через месяц я уже мог жрать этот скользкий комок внутренностей без раздумий, запивая шестидесятиградусным лаосским самогоном. Глотал всё это с улыбкой. Вот что значит быть лаосцем.
Антикварные лавки влекли меня. Вы можете рыться в них часами, хозяин не скажет ни слова. Не в обычаях лаосцев делать замечания людям. Эти лавки полны прекрасных и бесцельных вещей. Да, вы можете прийти сюда утром, провести в лавке весь день, перекладывая слоновые бивни, рассматривая битые чашки, встряхивая пыльные циновки, на которых изображена гнущаяся под ветром одинокая сосна, а вечером вежливо попрощаться и уйти, ничего не купив. Это нормально. Вещи обычно свалены в огромную кучу на полу. Я перерыл сто таких куч и из сто первой выудил дуэльный пистолет с инкрустацией, ствол которого был забит землёй. В огороде за виллой я вычистил пистолет и с тех пор иногда носил его с собой, затыкая за пояс брюк.
Вы понимаете, я впервые в жизни очутился один, предоставленный сам себе, без присмотра преподавателей, родителей – один на свободе в новой восхитительной стране. Я стал меньше спать. У меня менялся организм.
В Москве я был подвержен приступам сонливости. Бывало, я целые дни проводил лёжа. Засыпал на лекциях, в автобусах. Жил с полуотключённым сознанием. Здесь на меня снизошли свежесть и бодрость, каких я никогда до этого не испытывал. Я не хотел спать, понимаете?, – он многозначительно посмотрел на меня, как бы приглашая угадать в этой фразе её подлинный, глубокий смысл, доступный лишь нам, жителям сонных просторов.
– Вставал я рано. В шесть утра шёл завтракать на рынок. Рынок —единственное место, где на завтрак можно получить суп. И мне втемяшилось в голову, что я буду завтракать супом, я видел в этом особенный шик. Ну, знаете, наслаждение, какое получает аристократ, посещая притоны. На рынок советским запрещалось ходить, это был притон. У грязного сарая, сколоченного из досок красного дерева, в предрассветной тьме бродили тени утренних любителей жизни. Повар-малаец с чёрной бритой головой и оттопыреными ушами колдовал над варевом, булькавшим в кастрюле, стоявшей на огромной покосившейся плите. Сюда приезжали по утрам несколько французов на автомобилях, приходил однорукий австралиец в рубашке цвета хаки с подколотым рукавом. Никто ни с кем не заговаривал. Повар, как дьявол, помешивал в чане черпаком и разливал в пиалы. Получив свою, я устраивался на корточках под манговым деревом. Суп был раскалённый и густой, рис таял на языке, чёрные дробинки перца я смачно сплёвывал