поморщился, пытаясь ухватить за хвост воспоминание.
У хозяйки, конечно, зеркала имелись, да ещё какие! Эфенди для своей любимицы ничего не жалел, засыпая подарками, сама чернокожая султанша восхищалась её браслетами да ожерельями. А уж напяливала их на себя, как девчонка, даром, что жена Хромца, будто у неё своих цацек мало. И крутилась перед этими самыми зеркалами – и маленьким серебряным, отполированным, и настоящим венецианским, в позолоченной оправе с завитушками. А вот в их скромной хибарке – это когда он с родителями ещё жил – таким дорогущим вещам взяться было неоткуда. Зато они с братьями вдосталь любовались на собственные рожи в поверхности неглубокого дворового колодца. Звёзд, правда, средь бела дня не видали, а вот себя – очень даже хорошо, даже царапины и синяки разглядеть можно было.
Вот оно. Нашёл.
Он аккуратно пересыпал на стол сушёные яблоки из миски. Обмахнул ладонью со дна крошки – чтобы не всплыли потом, да не замутили отражения – и наполнил посуду водой из кувшина.
На миг даже неловко стало за свою, невесть откуда взявшуюся, уверенность. За своё ли дело он взялся? Но вздохнул – уже не сокрушённо, а по науке, как наставник учил: втягивая Силу, призывая Дар…
– Какая она, твоя Мари? – спросил. – Ты рассказывай, только помедленней, не части. А то говоришь больно быстро, а я по-франкски ещё не все слова знаю.
Глаза Пьера загорелись.
– Маленькая, – произнёс с нежностью, – тонкая, как травинка…
Назар сочувственно приподнял брови домиком.
– На хлебе и воде, что ль, держали? Хозяйка злая?
– Не то слово. Лютая хозяйка. При гостях чистый ангел, а как в доме чужих нет – и по щекам налупцевать может, и есть велит не давать. Я, когда мог, таскал с кухни для Мари хлебушек. Да ведь не всегда передашь: госпожа часто её при себе оставляла на ночь. То ей окно отвори, то ставни закрой – луна мешает, то воды принеси. То велит свечи зажечь и работать, раз сама не спит. Почитай, вся прислуга радовалась, если к ней новый амант заявлялся…
Назар хотел переспросить про «аманта», побагровел – и не стал. Чересчур уж стыдной оказалась картинка, уловленная от Пьера вместе с новым словом. Ничего себе… мужняя жена, а что вытворяет!
– А волосы у неё чёрные, как смоль, и сами кудряшками вьются, – продолжал мечтательно Пьер. Его новый товарищ не сразу сообразил, что речь снова зашла о Мари. – Глаза карие, как спелые вишни, смешливые. Личико сердечком…
Назар поморгал.
– Это как?
– Вот как наколку горничную наденет, волосы под неё уберёт – такой вот мысок надо лбом остаётся, – пояснил Пьер. Да показал, фигуристо очертив на собственном лбу линию роста волос. – Скулы широкие, а подбородок острый, как у лисички. Вот и получается… сердечко.
– А-а-а…
– И смуглая, словно солнцем опалена. Сама над собой смеётся, говорит – папаша её неизвестный из мавров был, оттого она и такая. Только я мавров-то видел: у них губищи широкие и нос сплюснут, а у Мари носик