но все-таки иногда ездили. Так, из любопытства, ну – и в воспитательных целях, разумеется. (Ох, позже, через много-много дней, как они искренне веселились, когда кто-нибудь из них во время самого обычного разговора бросал фразу-смешинку: «Нет, а воспитательные-то цели, а?!»)
Впрочем, долгое время, конечно, было не до смеха, тем более общего. Гурий встречал их хмуро, молчаливо, и не потому, что был недоволен их приездом, просто-напросто приходилось отвлекаться оттого, чем он был занят день и ночь – работой, и это не могло не вызывать его невольного раздражения. Он словно обезумел в последнее время; или, наоборот (что одно и то же) – словно прозрел. Ни минуты, кажется, не сидел без работы, без конца делал наброски и эскизы. Комната его (Верина комната) представляла из себя странное зрелище: раскладушка в углу, стол, стул – больше ничего. Вес остальное, то есть свободное, пространство было завалено рисунками и набросками гуашью, углем или карандашом (за масляную краску Гурий пока не брался). Он словно торопился выплеснуть из себя все, что накопилось в душе за те бесплодные дни, которые были залиты вином или заполнены внутренним мучением, раздвоенностью души. Теперь он не останавливал себя ни в чем, набрасывал и рисовал все, что ни взбредет в голову, все, на что откликалась рука, послушная душевному велению. Казалось, горы бумаги завалили все мыслимые и немыслимые уголки комнаты, и в ней почти не оставалось места не то что гостям – Вере или Ольге, например, – но даже и самому «хозяину» – художнику Гурию Божидарову.
Может быть, он действительно возвращался к самому себе? К смыслу своей жизни? К собственному предназначению на земле?
Кто знает…
Глава VI
Теперь, после отъезда отца, имея собственную лодку, ребята частенько рыбачили на Чусовой; во всяком случае, многие ночи Валентин с Ванюшкой проводили именно здесь, на берегу реки. Конечно, опасно оставлять их одних, поэтому всякий раз с ними были то Вера с Баженом, то отец Веры, Иван Фомич, а то и дедушка Емельян Варнаков – самый желанный для ребят, самый добрый и словоохотливый. Иван Фомич – тот был строг, молчалив, требователен, хотя и справедлив, а дедушка Емельян сам как маленький, может даже побаловаться с внуками, понимает все ребячьи тайны и желания. Хорошо было и с тетей Верой: она всегда оставалась с Баженом, и младший братец оказывался для ребят как бы игрушкой, только живой, а потому очень забавной и непредсказуемой.
Важен, правда, всегда наливался гордостью и значительностью, когда его брали на рыбалку, и тем более было смешно и потешно, если этот надувшийся, как пузырь, гордец неожиданно спускал пары и враз, посреди вечернего разговора у костра, засыпал.
Важен сладко посапывал у костра, а Вера с Ванюшкой и с Валентином долго еще сидели у огня, разговаривая каждый раз Бог знает о чем – обо всем на свете. Нередко разговоры эти затягивались до утренней слепой звезды, и Веру изумляла не только выносливость ребят, но и то, о чем они говорили, о чем мечтали, о чем думали. Самое удивительное: мечты их были совсем недетские, а очень взрослые, осмысленные, как бы давно выношенные и продуманные. Например, Ванюшка, этот десятилетний серьезный малец с большими