рассмеялась.
– Да вы не обижайтесь, Гаврилов… Это я так просто, я ведь баба злая, но добрая…
– Интересно, – усмехнулся он.
– Очень даже, Гаврилов. А знаете, вы мне нравитесь, Гаврилов. Хотите знать, почему?
– Почему?
– Да потому, что я вас вижу насквозь.
– Вот как!
– Я ведь профессиональная машинистка. Вы, Гаврилов, только что, например, что-то писали. Во-первых, средний палец у вас в чернилах, а во-вторых, на пальце у вас мозоль. Письмо или дневник? Только честно.
– Разумеется, письмо.
– Ах, лжете, Гаврилов! Такие, как вы, по ночам дневники пишут. Смысл жизни – это то-то. Смерть – это то-то. Любовь – это еще что-то. А потом, как все смертные, вы умираете. И на этом все кончается.
– А ведь вы несчастная женщина, – сказал Гаврилов. – Так прямо и уничтожаете человека.
– А вы думаете, вы счастливый, Гаврилов? Меня не проведете…
– Так вы что хотите сказать, – улыбнулся Гаврилов, – что ищете союзника по несчастью?
– Нет, Гаврилов. Я просто хочу быть справедливой. Всего-навсего.
– Ну и разговор у нас получается, – сказал Гаврилов. – А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала…
– Кто остался на трубе? – подхватила она. – Это точно, это я завелась, натура такая… Вы не обижайтесь, Гаврилов.
Какое-то время они сидели молча.
– Ну как ваш сын? – спросил Гаврилов.
– Володик? – откликнулась она. – Вы искренне спрашиваете или так… лишь бы спросить?
– Искренне.
– Ну, как вам сказать… – медленно протянула она. – Говорят, на опухоль не похоже. Но в палату пока не пускают…
– Извините, я не знал, что это серьезно. Извините…
– Да нет, ничего. Говорят, все будет хорошо. Я верю, что будет хорошо. Я верю, верю. Я не могу иначе.
– Конечно, конечно.
– Гаврилов, – вдруг взмолилась она, – Гаврилов, миленький, пожалуйста, говорите что-нибудь, говорите…
– Оля, – сказал он, – Оля, все будет хорошо, обязательно хорошо, вот увидите… Ну не может быть иначе, не бывает никогда иначе…
– Бывает… – заплакала она.
– Нет – никогда – ни за что – не бывает! – Он говорил это с глубокой искренностью и убежденностью, но ей от его слов становилось не легче, а тяжелей.
– Бывает… – плакала она. – Вы обманываете, я знаю… Я знаю, что бывает. Я не хочу…
Гаврилов, может быть, впервые в жизни растерялся до такой степени, что не знал, что же теперь делать. Много он видел в жизни плачущих женщин, но чтобы плакали вот так, с таким безверием, с такой покорностью судьбе, – такое он видел впервые. Он как-то непроизвольно потянулся к ней, он понял, что перед ним ведь совсем маленькая, бедная, беззащитная девочка, хотя и взрослая женщина, то-то и страшно, что взрослые люди могут быть так беззащитны, словно они дети; и когда Гаврилов подошел к ней, то знал, что она ему теперь как дочь, присел на корточки и провел рукой по ее волосам, и еще раз, и еще, он гладил ее и повторял: «Не надо, не надо, маленькая, не надо,