в работе Шпенглера присутствуют и другие идеи Ницше, например, в следующем отрывке, определяющем различие между «деянием» и «работой», что также является решающим и для Эволы: «То же самое соотношение существует между нравственным пылом мастеров великого барокко (Шекспир, Бах, Кант, Гете), отважной волей к внутреннему мастерству, овладению естественными вещами, которые ощущаются как нечто нижестоящее по отношению к человеку, и современной волей Европы к тому, чтобы чисто внешне устранить их с пути (в форме государственных постановлений, гуманистических идеалов, всеобщего мира, благополучия большинства) ввиду того, что человек осознает себя на одном с ними уровне. Это также манифестация воли к власти в противоположность античному терпению неизбежного, здесь очевидна страсть к вечности и тоска по ней, но между величием метафизического и величием материального преодоления лежит существенное различие. Последнему недостает глубины, недостает того, что некогда люди называли Богом. Универсальное фаустовское чувство деяния, которое… жило в каждом великом человеке, редуцировалось до философии работы. Критикует или защищает работу подобная философия, это не затрагивает ее подлинную ценность. Культурное представление о деянии и цивилизационное представление о работе соотносятся так же, как Прометей Эсхила и Диоген. Первый страдает и терпит, второй – лентяй. Галилео, Кеплер и Ньютон совершали научные деяния, а современный физик занимается научной работой. И вопреки всем возвышенным словам, от Шопенгауэра до Шоу, именно плебейские нормы повседневности и «человеческий здравый смысл» являются фундаментом для всех представлений и дискуссий о жизни».[48]
И вновь на ту же самую тему: «На пути от Ньютона к Фарадею, или от Беркли до Милля, произошло вытеснение религиозного представления о деянии атеистическим представлением о работе. В натурфилософии Бруно, Ньютона и Гете в деяниях природы проявлялось нечто божественное; согласно воззрениям современных физиков, природа занимается лишь работой».[49]
Несколько слов Шпенглера, которые Эвола мог бы дословно повторить в «Людях и руинах»: «Государство есть внутренняя форма, остов нации».[50]
«Именно это превратило фаустовского человека в раба собственного творения. Механизмы принудительно увеличили его поголовье и так изменили его образ жизни, что возвращение к былому состоянию не представляется возможным».[51]
«Однако атака денег на духовное могущество приняла такие же титанические пропорции. Даже промышленность связана со своим местоположением и источниками ресурсов, связана с почвой, как и крестьянство. Абсолютно свободны лишь финансовые операции, совершенно невосприимчивые к нападению. В 1789 году к власти пришли банки и, следовательно, фондовые биржи, питающие кредитные потребности промышленности, которая выросла до чудовищных размеров. Сегодня они, а также деньги, хотят быть единственной силой, господствующей во всех цивилизациях».[52]
Подобно