он прекратился, и я решил подойти поближе и двинулся вверх по склону. Волосы у меня на затылке зашевелились – наверное, от легкого ветерка. Но когда я подошел к круглому дому совсем близко, солнце согрело мне плечи, словно обняв меня добродушной рукой. Дом казался вполне безобидным. Двери не было. То есть когда-то дверь была, но теперь сколоченное из нескольких досок прямоугольное полотно валялось на траве. Сквозь щели между досок уже проросла трава. Я встал в дверном проеме. Внутри царил полумрак, хотя с четырех сторон были прорезаны небольшие окошки. Пол был чистый – ни пустых коробок, ни бумажек, ни одеял. Все собрала и увезла полиция. Я ощутил слабый запах бензина.
В стародавние времена, когда индейцам не разрешалось практиковать свою религию – ну, вообще-то не так уж и давно это было: до 1978 года – эта бревенчатая постройка использовалась для обрядовых церемоний. Люди делали вид, будто устраивают здесь танцевальные вечера, или приносили сюда свои Библии. В те времена из южного окошка сразу можно было заметить фары машины, мчавшейся сюда по длинной дороге от города. И к тому моменту, как священник или начальник управления по делам индейцев подъезжали к круглому дому, водяные барабаны, и орлиные перья, и мешочки со снадобьями, и берестяные свитки, и священные трубки уже были спрятаны на дне двух моторок, которые тарахтя спешили через озеро. А из сумок вынимались Библии, и люди вслух читали Книгу Екклесиаста. «Почему именно эту часть Библии?» – спросил я как-то Мушума. «Глава первая, стих четвертый, – ответил он. – „Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки“. И мы так считаем. Иногда мы танцевали там американскую кадриль, – усмехнулся Мушум. – Наш верховный жрец был отличным распорядителем танцев!»
У нас в городе тогда служил старый католический священник отец Дамьен, который не гнушался садиться вместе с жрецами. Он отправлял начальника управления по делам индейцев восвояси. А водяные барабаны, орлиные перья и священные трубки снова приносили в круглый дом. Старый падре выучил наши песни. Никто из нынешних священников их уже не знает.
Рассказ Зака о переговорах полицейских, которые он услышал по радиоприемнику отчима, как и сконфуженное молчание отца, случайно упомянувшего о круглом доме, навели меня на мысль, в каком месте было совершено преступление. Но я понятия не имел, где именно. И теперь меня посетила догадка: он напал на маму прямо здесь. Старая бревенчатая постройка сообщила мне об этом – нет, мне тогда почудилось, что она возопила маминым голосом, воплем страдания и боли, и слезы навернулись у меня на глаза. Слезы текли по щекам, а я их не утирал – ведь никто меня не видел. Я стоял в полумраке, думая слезами – да-да, слезы бывают мыслями, разве не так?
Я стал вспоминать во всех подробностях мамино бегство – так, как его описывал отец. Значит, машина стояла у подножия пригорка, рядом с кустарником. Вряд ли кто-то подошел бы к круглому дому по дороге с той стороны. Чуть дальше начинался берег озера, но попасть