зубы. Ее немытые соломенные волосы качнулись. Я поглядел на нее в упор, прямо в ее карие глаза без малейшего намека на ресницы. И потом я вдруг инстинктивно совершил нечто странное. Я встал, подошел к ней и вырвал из рук журнал. Не сводя с нее глаз, я отодрал обложку и бросил журнал на столик. Я разорвал обложку пополам, разделив симметричные брови Шер. Старушка с вязанием сморщила губы, считая про себя петли. Я отдал беременной разорванную обложку. Она ее безропотно взяла. Потом мне вдруг стало жалко Шер. Что плохого она мне сделала? Я встал и вышел за дверь.
Я стоял на улице. Сюда доносился голос беременной – громкий, торжествующий: она жаловалась сестре. Солнце почти село, стало прохладно. С наступлением сумерек и меня незаметно охватил холодок. Я начал подпрыгивать и размахивать руками. Мне было все равно. Я не собирался туда возвращаться, пока там сидела беременная или пока не вышел отец и не сказал, что с мамой все в порядке. Но я не мог не думать о том, что сказала эта тетка. Произнесенные ею два слова больно ранили мои мысли, чего она и добивалась.
Выкидыш. Слово, значение которого я не вполне понимал, но знал, что оно имеет отношение к младенцам. Но это, я знал, было невозможно. Мама сказала мне еще шесть лет назад, когда я донимал ее просьбами о братике, что врач сделал так, что после меня у нее никогда бы не было детей. Этого просто не могло быть, так что оставалось второе слово.
Через некоторое время я увидел, как дежурная сестра заводит беременную тетку в отделение скорой помощи. Я понадеялся, что ее не положат рядом с мамой. Я вернулся в помещение и снова набрал номер тети. Она сняла трубку и сказала, что оставит Эдварда присмотреть за Мушумом, а сама приедет в больницу. И еще она спросила, что случилось, – и зря.
– У мамы кровотечение, – ответил я. Тут у меня возник комок в горле, и я не смог больше сказать ни слова.
– Она ранена? Она попала в аварию?
Я с трудом выдавил, что не знаю, и тетя Клеменс дала отбой. Из отделения скорой помощи вышла медсестра и с бесстрастным лицом пригласила меня к маме. Сестра явно не одобряла желание мамы повидаться со мной. Она настаивает, уточнила сестра. Мне захотелось броситься туда бегом, но я сдержался и проследовал за ней через ярко освещенный холл в бокс – комнатушку без окон, заставленную металлическими зелеными шкафами со стеклянными дверцами. В боксе царил полумрак. Маму переодели в тонкий больничный халат. Ноги обернуты простыней. Крови не видно. Отец стоял у кровати, положив руку на металлическую перекладину изголовья. Сначала я на него даже не взглянул – я смотрел на нее. Моя мама была красивая женщина – это я всегда знал. Это считалось неоспоримым фактом и среди родственников, и среди чужих. У нее, как и у тети Клеменс, кожа была цвета кофе со сливками, блестящие черные локоны. Обе они не располнели даже после родов. Обе были спокойные и сердобольные, у обеих были внимательные глаза и пухлые голливудские губы. Но когда им в рот попадала смешинка, с них спадала пелена благородной серьезности, и они начинали хохотать, как безумные, прихрюкивая, икая и фыркая, даже попукивая, что вызывало