Беру с полки одеколон и лью его в открытый бинт. Жду, пока бинт пропитается, так, чтобы из него текло. Дальше туго бинтую распухший сустав ноги пачкой бинта. Переношу всю тяжесть тела на подвёрнутую ступню. Боль терпима.
На своё место возвращаться не хочется. Сел на свободное место в салоне для курящих. Мне тут же на голову кладут ноги. Поворачиваюсь. Наглый немец дымит сигаретой – уходи! Понимаю, что проломить его голову подарочным самоваром сейчас нельзя. В аэропорту арестуют за дебош на борту. Это пара лет отсидки в немецкой тюрьме. Молча встаю и иду дальше. Следующей была русская немка. Завязал разговор. Но она мне не попутчица. Едет в Кассель к жениху. Это в бок от Франкфурта.
В аэропорту тьма народа. Это город, а не убогая коробка укрытия Шереметьево-2. Над моими попутчиками, немцами из Казахстана, смеются вслед. Прикид не тот. На меня никто не обращает внимания. Даже обидно. Бросаю вещи и иду в справочную. Как правило, после прилёта русского рейса там собираются немцы искать свою восточную родню. У стойки стоят две пожилые фрау. Здороваюсь, объясняю, что к чему. Она из них говорит.
– Если мы найдём племянника с семьёй, то до Карлсруэ доедем вместе. Дальше сами.
Меня это устраивает. Соглашаюсь.
Через час мы все вместе на железнодорожном вокзале. Переход похож на московское метро. Немка спрашивает.
– Деньги есть?
– Да, – показываю деньги.
Те тут же идут за билетом. В поезде мы разговорились. Они русские немки. Протестантки. Отсидели по восемнадцать-двадцать лет в советских лагерях за веру, но не за царя и не за отечество. У обоих на запястье выколот номер. Смертницы. Их освободили в пятьдесят седьмом. Спустя несколько лет западные немцы вытащили из СССР.
Два с половиной часа мы говорили только о вере. Племянника с детьми и женой старушки отправили в соседний вагон. Он неверующий.
Вдруг открывается дверь и в дверном проёме вагона появляется пьяный в стельку парень. Он что-то орёт на немецком и мимо нашего купе летит недопитая банка пива.
– Раз. Два. Три. Пли! – снова прицеливается здоровенный нечесаный бугай. Следом за ним врываются ещё двое. Банок больше нет и в воздух поднимается свёрнутая ковровая дорожка вагона первого класса.
– Кто это? – спрашиваю попутчиц.
– Это азюленды. Переселенцы из бывшего ГДР.
После открытия границ в Западную Германию хлынул «социализм». Такой, каким его придумали Маркс и Энгельс, а воплотили в жизнь русские комиссары. Заражённые отплясывают танец пофигистов. Один из них расстёгивает ширинку и хочет слить преобразованное пиво прямо на дорожку. Завидев толстого пожилого кондуктора, прибежавшего на шум, те расхохотались. Но, услышав, как турок вызывает полицию, побежали в соседний вагон.
Перед самым Карлсруэ немки буквально вцепились в меня с вопросом, который мучил их долгие годы.
– Ты православный, мы лютеране. Разницу знаем. Помилует ли нас Господь?
Они буквально сверлили меня взглядом.
– Это