осторожно усомнился казак.
Чемодуров помолчал, потом мелко закивал и зашептал:
– Да, я был всю жизнь, до самой моей смерти камердинер Государя Николая Александровича… а потом Государя арестовали, в Сибирь увезли, и я с ним, а он меня отпустил домой в Тамбовскую век доживать – стар я стал и хворый, и меня арестовали бесы… Только никому не говорите, – спохватился он. – А то снова арестуют.
– Не бойтесь, таперича никто не обидит! – заверил его казак. – А ваши-то господа? Что-нибудь знаете? Где Государь? И Государыня где? Наследник цесаревич? Великие княжны?
– Дайте хотя бы полкружки, – жалобно всхлипнул старик. – Сейчас помру.
Казак бросил взгляд на унтера:
– Парфёнов!..
Тот козырнул и исчез.
Подхорунжий взял Чемодурова за локоть, усадил на койку, помог надеть ветхие кальсоны и брюки. Появился унтер Парфёнов. Принёс кружку воды, которую Чемодуров с неожиданной силой выхватил у него и осушил в несколько глотков. Потом замер, словно задохнулся, выронил кружку, она со звоном покатилась по каменному полу. Выпучив глаза, старик несколько секунд глядел на казака. В животе Чемодурова ёкнуло, и его вырвало одной струёй. Казак едва успел посторониться.
– Эге, бедняга, – сочувственно сказал унтер. – Исстрадался-то как…
– Пулю, сволочи, пожалели, – кивнул казак. – Оставили подыхать, как бездомного пса.
– Надо бы ему молока – глотка два сначала, не боле, – заметил унтер-офицер.
– Да! Позаботься, братец! – приказал подхорунжий.
– Слушаюсь! Сейчас или погодя?
– Сейчас. Потом продолжим – в комендантской. Парфёнов, приведёшь его.
Через полчаса унтер явился. Он отвёл старика в соседнюю камеру и дал ему полкружки сильно разбавленного козьего молока. Но разрешил только глоток, через четверть часа два, через час позволил допить остальное. Приказав старику лежать, унтер кружку унёс. Через час снова принёс, но уже с коровьим молоком, неразбавленным, а подмышкой держал свежую краюху ситного.
– Вот, ваша милость, – сказал унтер. – Половину сейчас можете выпить, а потом часика два вздремните и допьёте. Я за вами приду.
Проснулся Чемодуров не через два часа, а к вечеру. Не тронув хлеб, допил молоко, застегнулся на все пуговицы, навалился телом на железную дверь, с трудом отворил её и медленно пошаркал во двор тюрьмы.
Во дворе, поймав взглядом последний луч вечернего солнца, бывший царский камердинер – совсем недавно осанистый, с важным ощущением собственной значимости для империи, а теперь сухой сгорбленный полуспятивший старик – долго смотрел, как оно скрывается за тюремной кирпичной стеной, и широко улыбался беззубыми дёснами – вставные челюсти у него отобрали при аресте. Потом вздохнул, медленно перекрестился и пошаркал в комендантскую.
Здесь его провели в кабинет начальника тюрьмы. Самого начальника не оказалось. На его месте сидел офицер, назвавшийся капитаном Горшеневским.