«Женечка».
Она выше меня, и я чувствую себя рядом с ней неуютно. Почему у меня такой рост небольшой? Хотя сто шестьдесят пять – во времена моей молодости это был как раз средний рост женщины, а сейчас средний рост девушек сто семьдесят два, этакие тонкие худенькие жирафы. Они и двигаются как жирафы – замедленно плывут по воздуху, неземные создания, юные феи. Сутулые еле гонца, такие свободные.
Я смущаюсь, мне неудобно, она выше меня чуть ли не на голову, а она ничуть не смущается, стоит рядом со мной и смотрит на меня сверху вниз. Ласково до безразличия? У меня будто крест привязан к спине – такая осанка, так приучили, а она грациозно сутулится, изгибается и это так красиво, оттого что свободно – без учёта мнения окружающих.
Я наслаждаюсь, когда нахожусь рядом с ней. Наслаждаюсь её юностью, незаметно впитываю эманацию её молодости. Как будто греюсь на весеннем солнышке. Как будто сижу где-нибудь в галерее на удобном диване под картинкой вечной юности, бессмертной – я такая же была, только никто не поверит.
Пришла – принесла с собой облако морозного декабрьского воздуха; губы красные, распухшие, говорит нежным своим голосом чуть в нос. Это её не портит, а придаёт её нежности немного веса. Я внимательно слушаю её голос и спрашиваю тихонько, только я и она слышим:
– Простудилась?
Она говорит чуть хриплым шепотом низко:
– Не-е-ет.
– Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают.
Она мотает головой:
– Не-е-ет.
Я, глупая старая женщина, наконец догадалась:
– Целовалась?
Она улыбается и кивает.
«Да, да, да!!!» – беззвучно ликует она.
Я улыбаюсь, мне понятно: она целовалась так долго, что губы потеряли контур, распухли, расцвели на лице, как во время болезни, стали сверхчувствительны – даже облизывать их больно. Бледная с пылающими губами, улетевшая от неизвестности, от предчувствия счастья, от решимости – прыгнула с обрыва и летит теперь и не знает, что всякий полёт конечен. Только в её восторге я слышу больше великодушия, чем удовольствия. А, понятно: любовь – это когда ты прощаешь другому неловкости первого секса.
У неё в роду были грузинские князья, и поэтому глаза в пол-лица, под правильными высокими полукружьями тонких тёмных бровей; глаза – как у мадонн на старых иконах, да и абрис лица такой же, вытянутого овала абрис над тонкой хрупкой шеей. Пряди тёмных, тонких, как шёлк, волос ещё больше утончают лицо, так что смотреть больно и сладко.
Я пожираю её глазами, улыбаюсь, наслаждаюсь.
«Она фея. Этой фее чуть бы ведьмы», – думаю я. Мне не больно от её присутствия – она так свежа, что мне остро и чуть горько, что моя свежесть ушла, но не больно. Я согреваюсь рядом с ней и знаю: ей кажется, что пятнадцать лет, на которые я старше неё, – очень большой срок и она смотрит вперед и думает, как это невыносимо долго, скучно, неизбежно: все эти утра, дела, вечера и ночи, заботы и дни, один за другим, и каждый надо прожить, пройти, и путь не сократишь