приходилось на коленях.
Я могла себе это представить. Я не знала, чем именно занималась на работе мама, но точно знала, что она начальник и «перекладывает бумаги». Я представляла ее с большой лопатой, с помощью которой она целый день перекладывает бумажные стопки туда-сюда. А вот представить себе в этой роли папу я не могла: слишком уж он любил бумаги.
Мама уходила на работу рано утром. Она садилась в электричку, идущую на Манхэттен, еще до восхода солнца. Папа уходил позже – сначала он сдавал меня няне. Четверги и пятницы были «папиными днями». В эти дни он сам отвозил меня в школу. Когда папа работал, домой он возвращался, когда я уже спала, и мама будила меня посреди ночи, чтобы мы могли хоть немного побыть втроем, одной семьей. Папа подхватывал меня на руки, и я оказывалась между ними. Из-за разных рабочих графиков родителей нам редко удавалось бывать вместе, и эти семейные ночные посиделки напоминали нам о том, что мы – семья. А потом папа относил меня обратно в постель, по пути рассказывая коротенькую сказку. Голова у него падала от усталости, и мы оба мгновенно засыпали. Может быть, укладывать ребенка спать папа и не умел, зато будил он меня виртуозно.
Этап первый: папа врывался в мою комнату с криком: «Йу-хууу, миссис Блуууум!», одновременно включая и выключая свет.
Если – а так обычно и бывало – первый этап меня не поднимал, папа переходил ко второму этапу: начинал распевать песенку «Вставать пора, вставать пора, вставать пора, засоня!». А еще он меня щекотал!
Это обычно срабатывало, но я была девочкой гордой и притворялась, что все еще сплю, хоть и ловко уворачивалась от щекотки.
Третий этап начинался через пять минут. Если я не вставала, папа периодически заглядывал в мою комнату, каждый раз спрашивая: «Ты еще не поднялась?»
Если и это не действовало, он стягивал с меня одеяло и заявлял, что мне «лучше встать» к его следующему возвращению. Никто из родителей не был со мной суров, но серьезного тона хватало, чтобы напугать меня и превратить в хорошую девочку.
Когда я поднималась, папа терялся. Он не совсем хорошо представлял, что теперь со мной делать. Когда ему приходилось меня кормить, причесывать и одевать, он всегда спрашивал у меня совета: как зажечь плиту, как заколоть волосы и как натянуть на меня колготки. Но чаще всего он спрашивал, как меня воспитывать. И я всегда использовала его родительскую не опытность в своих интересах.
– Мамочка говорит, что я не должна есть, когда идет «Большая птица», – кричала я на отца, когда он усаживал меня на кухонный стол завтракать перед школой.
Он поднимал бровь и усмехался. Папа всегда видел смешное в том, что другие взрослые считали ужасным – например, в моем постоянном вранье.
– Как-то я в этом сомневаюсь, так что придется завтракать на столе.
Поняв, что увидеть «Улицу Сезам» мне не удастся, я вцеплялась в диван и начинала рыдать. Папа не мог сказать мне «нет». Кроме того, он считал программу познавательной, а мешать моему просвещению у него рука не поднималась. Пока я рыдала, папа быстро переключался на что-то другое. Ему это было