высочайшего расположения. Мы немножко поговорили и про барокко вообще, и про конкретное барокко, а потом почему-то поспорили про Сант-Иво, и он вдруг резко и по-стариковски пронзительно вскрикнул: «Я никогда не бывал в Риме!» Это прозвучало как горькое признание и ощущалось как невыносимая несправедливость. Конечно, именно ему и необходим был весь этот Рим… Мы помолчали. Словно почтили памятью несбывшееся. Перед прощанием он разволновался, наговорил мне много добрых слов, а в заключение проникновенно сказал: «Я очень хорошо вас вспоминаю. И стол в соседнем кабинете мы так и называем вашим, Инга. Это ваш стол».
Он сказал это – «ваш стол» – с такой знакомой интонацией… как всегда, когда кивал и указывал на него, если для меня там притаилось какое-то дело, причём безотлагательное. Я тотчас вспомнила свой первый рабочий день, за который успела переделать все задания на неделю. Тогда-то он впервые и усадил меня за «мой стол» – перед кипой типографской бумаги. И я разрезáла её сломанными ножницами до формата А4 всё оставшееся время, несколько часов – до самого-самого конца рабочего дня. Пока он не зашёл и самолично меня не отпустил. Было немножко обидно, но на следующий день я пришла уже вооружённая любимым ножом для бумаги. Из очень удачной породы дерева, кстати: гладкий, достаточно тяжёлый и острый – специальный нож. Кажется, я привезла его из Камбоджи. И теперь я серьёзно собиралась наброситься на старую бумагу да накрошить её всю на куски. Бумагу, действительно, приходилось резать, закупок на центр документации не хватало. Однако пачка на «моём столе» – исчезла. И больше никогда мне подобных заданий не давали. Но только всегда подсмеивались. Впрочем, за первый день я успела нарезать столько, что ещё оставалось, когда я уходила.
Ах, на доли секунды мне показалось, что я всё ещё там. В моём подвале, где всё то же – неулыбчивое демисезонье, что днями кидается разноцветными листьями в моё узенькое окно и притихает под вечер весенней капелью. А я, согнувшись над столом, всё пишу и пишу с сильным нажимом своей любимой ручкой в большие, пухлые канцелярские тетради.
Я заношу номер документа в реестр памятников, вписываю в строгие таблицы – название, датировка, тип: археология, скульптура, архитектура, живопись, памятник истории. В общую опись заносится и содержание паспортов, и количество страниц описания, и другие важные подробности. Таких дел сотни сотен, тысячи тысяч. Целая комната забита нетронутыми делами, от пола и до потолка. Комната из сна. Комната тишины. В ней живут лишь тени звуков, а на столах, по углам, возвышаются хрупкие столбы небоскрёбов – чьи-то чужие завалы, норы других, давно потерянных теперь архивистов. Страшно отходить от маршрута, можно случайно натолкнуться на брошенное сокровище и потеряться на полсуток. Так, однажды я обнаружила на полу папку под гнётом пыли; это была подробная фиксация реставрации зала и росписей парадных залов Михайловского дворца (ныне основное здание Русского музея в Санкт-Петербурге). Еле оторвалась тогда от документов