отрасли не отличался. Тем не менее, он покорно склонил голову и произнес:
– Да, сэр. Вы правы.
– Иди, – кивнул он мне. – А вы, рядовой, останьтесь на пару минут.
Я вышел и вылил на себя ведро воды, дабы тут же не свалиться. Через какое-то время вышел и Кид, такого цвета, что за описание его я не берусь. Я тронул его за плечо и живо спросил, что он сказал. Он, вздрогнув и резко отняв руку, зло пробормотал:
– Ничего.
Нам назначили три недели губы и, по истечению срока, в мой горячо любимый четверг, 50 раз пройтись кошачьими хвостиками по спинам. Могло быть и хуже. В тот день мы покинули Маяк.
Можете называть меня подонком, мерзавцем, эгоистом или словом, которое не вырвется только у благовоспитанной леди, но мне было легче, что в этот раз хоть мой лучший друг был рядом. В нашей корабельной кутузке я, мрачно усмехнувшись, сказал:
– Так и живем. Как тебе?
Он молчал.
– Спасибо, что не забыл про меня, братишка. Если бы не ты, я бы был уже мертв.
Он продолжал угрюмо молчать. Я не стал до него лезть и оставил его в покое.
… – Да убей ты меня уже, Господи, – сквозь стиснутые зубы проговорил я. Командир обернулся и, нагнувшись, вполголоса произнес, так, чтобы окружившие нас матросы ничего не услышали.
– Я бы с радостью, да вот только где еще я найду две такие охотно работящие ручки, а? Перестаньте жаловаться и вставайте, – уже во всеуслышание приказал он, выпрямляясь и презрительно протягивая руку. Я остановил свои попытки подняться, ненавидя себя за слабость, и смерил его полным ненависти взглядом. Он пожал плечами и, отвернувшись, сказал:
– Худо, если матрос плохой гребец…
– … но много хуже, если капитан подлец, – подхватил я и с вызовом поднял бровь. – К тому же гребу я хорошо. Выкинь меня за борт со шлюпкой и я тебе это продемонстрирую.
Командир посмотрел на меня насмешливым взглядом и произнес:
– Как-нибудь в следующий раз. А теперь вставай – шквал вечером поднимется, ты мне понадобишься.
С этими словами он степенно ушел в каюту. Я сдался и сел. Живые. Как будто он правда точно знал, сколько мы можем выдержать. Смеяться или плакать, даже не знаю. Не сегодня так завтра он убьет меня. Я тихо застонал.
И вот тогда-то я спился. Ну, что тут рассказывать? Просто в какой-то момент мне осточертела жизнь и я, в то же время слишком любя ее, чтобы утопиться самому, взялся за бутылку, чтобы в ней утопить боль. Разбавленный ром сменил на неразбавленный. Ясен пень, мне это просто так с рук не сошло. Я плохо помню тот период моей жизни, но мне запомнился один случай.
Я, со стоном и трескающейся от боли головой, проснулся в кубрике, куда накануне меня волоком притащили матросы. Со мной там был один темноволосый крепенький матрос по имени Питт. Он сидел на соседней люле и занимался сухой стиркой.
– Проснулся, дельфин?
Я, слезая с койки, недоуменно промычал что-то.
– О, слышал бы ты себя, ты нам такую веселуху задал! Никогда не забудем.
– А что я говорил? – насторожился я.
– Ты начал проклинать