щелкали, падая одна на другую, отполированные тевтонские костяшки: зиммельн – дриммельн – фройндшафт – херр – цум – байшпиль – натюрлих…
А это еще кто? Кто-то из группы «Крафтверк»? Новый солист из «Раммштайна»? Фиг с ними, все равно я слов не разберу. В школе у меня основным иностранным был английский, факультативным – испанский, и в обоих я до сих пор плаваю у берега. Помню, в пятом классе я уверенно переводил peacemaker – миротворец – как «писающий мальчик». Впрочем, в языке Шиллера я вообще тону. Однажды в фирменном бирхалле на Сретенке я минут сорок разбирался в оригинальном меню, и в результате мне вместо нормальных охотничьих сосисок к пиву принесли какие-то склизкие водоросли, да еще содрали за них треть моей зарплаты.
Я уже занес расческу, чтобы промотать непонятного немца куда подальше, но тут он закончился сам собой. Ему на смену опять явился русский – теперь уже безо всякого акцента, вежливый и правильный, бесцветный и бестелесный. Таким голосом волнистые попугайчики из вагонов метро объявляют следующую станцию.
– Господин министр хотел бы выразить благодарность товарищу Сталину за то, что…
Подскочив, я чуть не опрокинул клетку с носителем. Товарищу Ста-ли-ну?! Ох и ни черта же себе сюрпризик!
Глава третья. Продать прадедушку
– Стой, птичка, назад! – Я торопливо качнул клетку, чтобы носитель умолк и можно было перезапустить фонограмму. – Давай-ка еще раз с самого начала. Дру-жба. Ну же, дорогуша, зажигай, не жмись. Колбасы у меня все равно больше нет… Дру-жба. Дрю-жьба!
Ворон потерся головой о прутья и начал с того же места:
– Др-рюжьба мэжьду нашими нар-родами тэпэр-р будэт кр-рэпнуть…
На этот раз я слушал запись с совсем другими чувствами. Гортанный кавказский акцент отзывался в моих ушах нездешней музыкой. В содержание речи я даже не пытался вникать – какая разница? Сердце трепетало, по спине бежал холодок, под ложечкой сладко сосало, а перед глазами прыгали большие цифры с огромными нулями. Если это действительно Сталин, лихорадочно думал я, то мой сегодняшний провал в магазине «Сиди и слушай» – вовсе не провал, а, наоборот, знак судьбы, счастливый лотерейный билет, пропуск в прекрасный мир, где не надо ездить на работу с двумя пересадками и покупать к обеду пирожки в подземном переходе.
Вопреки легендам о повсеместном долголетии говорящих пернатых, средний возраст нашего носителя обычно не превышает пятидесяти лет, а импортного – сорока. Однако бывают исключения: при хорошем уходе или удачном раскладе носитель может прожить и сто, и сто пятьдесят, в отдельных случаях даже перевалить за двести.
Такие птичьи дедушки и прадедушки на особом счету. Все, что вылупилось из яйца до середины прошлого века, считается антиком. Сам по себе почтенный возраст еще не означает высокой цены, но в тех случаях, когда антика удается разговорить и выудить слова из прошлого, его рыночная стоимость подскакивает.
Около года назад во Франции умер попугай,