руку взять. Бузят, правда, временами. Нечасто, хотя случается. Свои когда ладно еще, сама разок огреет скалкой, угомонятся. Хуже, когда молодежь. Борзые, без краев. Эти пить не умеют, разойдутся – не остановишь. И полки ей рушили и товар били, и холодильник раз даже. На такой случай у Марфы Игнатьевны кнопочка есть. Владелец еще весной поставил. Хоть и татарин, а с местными ладит. Раньше Паша брюхастый сидел, из бывших ментов, как и все они. Гонял аликов и сослуживцев вызывал по надобности. А после кнопочку поставили. Служит верно, да и участок через квартал, за углом, ехать минуты три. Кнопочка неприметная, под столом, у кассы. Сколько раз выручала – этот орет себе, а ты стоишь себе за прилавком спокойно. Заходит наряд и забирает. И пикнуть не успеет. Так что с учетом запойных – самое оно. Особо как вести с войны начнут перемалывать да раздувать, бомбежки там, заваруху какую или гробик очередной привезут, пройдут с оркестром для пышности – так, верно, жди на вечёрку гостей.
Последние месяцы и те землячки прикладываться стали, о ком она думала в последнюю очередь. Как тот же Володя, из служивых, даже из секретных каких-то, а нынче учителем рисования в школе. Невысокий, с пролысиной, крепкий мужичок. В молодости за границей служил, как выпьет – по-иностранному бормочет. В отставку вышел (шефа его сняли) – а куда податься? На руках две дочки – и пошел в учителя. Но и здесь у него всегда порядок и уважение. Только вот заходит к Марфе Игнатьевне с неделю назад – как раз передали по радио – где-то в пустыне (народ там в жаре живет дикой) попали бомбой в госпиталь для беженцев, и новости все показывали какого-то чумазого мальчугана лет шести, слоем пыли и крови покрытого. Так вот заходит Володя к ней, пузырек просит, и видит она – глаза у него тяжелые, пепельные, словно земли в них насыпали, лысина торчит, обмылки волос растрепаны. Уж принял хорошо, думает Марфа Игнатьевна. Ты бы, Володя, поберегся, говорит ему улыбчиво, матерински (как умеет еще, слава богу). А он натянулся вдруг всем лицом, да как зашипит – не лезь баба не в свое дело. И вот такое едва не каждый ее горький денек. А пуще того как призыв. Призывают помалу (только вот зачастили что-то), зато провожающих много. Как ввалятся толпой, пьяные уж все, хоть беги. Хватанет какой-нибудь бритый призывника (тоже бритого) за грудки, да как заорет – эх, Сережа, последний раз, может, пьем! Не поминай братву лихом! – вот страху-то! Так и думаешь, разворотят сейчас всё.
Эта троица ей сразу не понравилась. У Марфы Игнатьевны глаз на таких. Молодой, шустрый, заходил уж перед этим, че-то всё зыркал по углам, бутылку воды взял. Что ж она, Марфа Игнатьевна не знает – такие воду не берут, такие из колоночки попьют, что через дорогу. Другой, бритый, щурый, зубы свои черные всё кажет. И одеты не по людски – в обноски какие, точно спецовки с завода утянули старые. Да и морды не здешние, чужие, со степной азиатчинкой. Сами лыбятся, да так, что хорошего не жди.
Магазинчик Бугру не понравился – на видном месте, на перекрестке. Правда, охраны нет. Так, забегаловка для