не помнила, как ее сморил сон, но, когда проснулась, папы уже не было, а в комнате царил мрак. Ханна свесилась с кровати, как девочка в книге, посмотреть, не расхаживает ли там на слабеньких ножках какой-нибудь Ночной Бормотунчик. На полке у нее над головой лежал маленький пурпурный фонарик, но, даже включив его на максимальную мощность, она выхватила из тьмы лишь гладкий, чистый, идеально надраенный мамой пол. Потом встала с кровати, одернула мягкую ночную рубашку с ежиком, подошла на цыпочках к шкафу и вытащила из него несколько предметов: белый носок, коричневую заколку, красную ленту для волос. Потом заглянула в коробки с принадлежностями для рисования, но в конечном счете так и не решилась нарушить идеальную гармонию наборов мелков, маркеров и карандашей.
Коллекция оказалась слабоватой, но все же лучше, чем ничего. Она зашвырнула все под кровать. Возможно, у нее будет день-другой, чтобы подбросить туда что-нибудь еще, пока мама не ахнет от ужаса, увидев устроенный ею беспорядок. Сколько раз она видела, как та стояла на коленях, сжимая в руке, будто меч, трубу пылесоса и выполняя миссию по уничтожению любой колонии пылинок-захватчиц, какой бы крохотной она ни была. Материализоваться из мусора Ночной Бормотунчик, может, и не успеет, но попытаться все же стоило – потом она спрячет его в безопасном месте подальше от мамы.
До ее слуха донеслись звуки, которые она тут же узнала, хотя и не смогла расшифровать. Девочка украдкой выскользнула из комнаты и тихонько двинулась по холлу на свет, пробивавшийся из-под двери родительской спальни. Пыхтенье, хрипы и охи. Она слышала их всю свою жизнь и знала, что они представляют собой тайный язык, которым папа с мамой пользовались, оставаясь наедине. Ее расстраивало, что они никогда не прибегали к нему, когда говорили с ней, хотя она несколько раз и пыталась воспроизвести подобного рода звуки. Папа смеялся и говорил, что она рычит как пещерная девочка. Мама хмурила брови и казалась напуганной. «Пожалуйста, говори словами». Ханна полагала, что они не понимали ее потому, что ей не удавалось все в точности сымитировать.
Она еще немного прислушалась. Лишенные смысла хрипы и охи немного страшили. Мамин голос звучал так, будто она накручивала виток за витком вокруг космического корабля и у нее в скафандре вот-вот должен был закончиться воздух. Папа словно лупил кулаком: снова, снова и снова. Однажды, когда она была поменьше, ей захотелось принять участие в их разговоре. Но стоило ей войти, как они тут же умолкли. После этого папа с мамой велели ей сначала стучать, особенно если старшие в комнате чем-то заняты, и прерывать их только в случае крайней необходимости. Но при этом даже не подумали общаться с ней на языке, казавшемся ей куда интереснее слов. Может, он предназначался только для взрослых или одновременно на нем могли говорить только два человека (на этом гортанном языке они больше не разговаривали ни с кем). Порой она хотела воспользоваться словами, которые так отказывалась произносить, и спросить их: «Почему бы вам не взять в компанию и меня?».
Ханна вернулась в свою комнату, восторгаясь своей удивительной способностью не издавать