что я еще и все листы израсходовала непонятно на что. Это ему непонятно. Он вышвырнул мои вещи за порог. И я ушла, прижимая к груди распечатанный роман. Не выношу вранья.
Сам ты пизда.
И не вынесла. Ни единого листа. Все оказалось правдой. Долго бродила по ночному городу, отстукивая колесиками своего чемодана время, идущее к восходу. Будет ли он? Долго сидела у воды серебрившейся: кажется, сама собой всплескивалась. Поблизости ни одного хостела, денег на отель нет, мост манит на другую сторону города, на которой я никогда не была, хоть и прожила в этом блудном месте чересчур. За все время мимо проковылял только бродяга, бросивший на меня боязливый взгляд. Я тут же почувствовала себя легионером, приготовившимся отхватить семихвосткой по согбенному. Не знаю почему, но я вдруг разрыдалась, бросилась к нему и поцеловала. Это все время. Мое настоящее. Я его ненавижу. Поэтому прячусь в чужом прошедшем. Был, были, была. Царства, боги, рабы, святые, книги, которые пахнут свинцом и телячьей кожей. Бродяга отшатнулся от меня как от прокаженной и заковылял быстрее. Вытерев рукавами лицо, – размазалась, – вспомнила, как один молодой патриций неспешно прогуливаясь по римским улицам на своем благородном вороном в компании таких же молодых и беззаботных пьяниц и блудодеев, увидев прокаженного, вдруг спешился и со слезами расцеловал обреченного. Друзья тут же покинули разрыдавшегося патриция. А сам юноша направился на восток, в сторону от мертвых владык мира, одетых в тоги. Почему мертвых? Да, в тоги в конце владычества облачали только мертвых. И ушел юноша; и шел к солнцу так долго, сколько могла вынести его одежда, истрепавшаяся к концу его путешествия. И поселился в пещере, о которой никто не знал. На берегу холодной воды. Так же и здесь: вода холодна и мертвенна. И мне нужна пещера. Я решила, что и мне нужно идти. И пошла через мост. Впервые в жизни. В ту часть темного города, в которой никогда не была. Колеса чемодана отстукивают по плитам время к восходу, листы «Бдений», прижатые к груди, шелестят уголками на холодном ветру. Вот что бывает, когда пытаешься увернуться от статистически выверенной жизни, равноколеблющейся между горем и счастьем, но никогда ни до того, ни до другого не доходящей, увернуться от ничего. Появляются воспоминания о прочитанном, просмотренном, нафантазированном во время случайных минут наедине с собой: патриции и семихвостки, поэты, изгибающиеся дугой в ожидании морфия, римские папы, собирающие семя в потиры, бесовщина и свет равновеликий, восставший.
Верно ли? – это был совсем другой город. Без кричащих витрин, без неоновых вывесок и билбордов с зубастыми моделями. Пустой город. Спрятавшийся. Колеса на чемодане отлетели на первой же выбоине по ту сторону, которых на моем темном пути оказалось великое множество. Выбоина за выбоиной – я иду неизвестно куда под свет мигающих, искрящих фонарных столбов. Плеск воды от меня все не отступал. Выдохнувшись, я обнаружила себя