одарила его более рельефными пропорциями тела, чем его обычным сверстникам, и пышной копной волос, отливавшим на солнце нефтяным блеском, к тому же с ума сводившую всех девчонок и старших и младших групп. Хотя правилами не позволялось носить длинные волосы, вернее длиннее, чем стрижет машинка, но только его персонально эти правила обходили на трех заключительных классах обучения. Ему позволяли потому, что какой-никакой, но порядок держался на нем, и только благодаря его влиянию, самые беспринципные мальчишки довольствовались тем, чем им позволялась довольствоваться правилами заведения.
Прямой римский нос не скрывал уверенного в себе человека, выраженный подбородок, а между ними сияла постоянная то ли улыбка, то ли усмешка, будто вся жизнь была для него и удовольствием и приключением и глупой иронией. С трудом удавалось различить сквозь нее настоящие эмоции и настроения, витающие в его голове, но лишь его взгляд говорил за него.
Словно сатана, взиравший из черной дыры в ад были его глаза, когда он был зол, черные как агат на идеально белых белках. Они никогда не блуждали, как у обычных людей и чрезвычайно редко моргали. В зрительной атаке словно гигантские толстые и мохнатые хелицеры паука птицееда вонзались в глазницы собеседника, когда тот случайно пересекался с ним взглядом. Невольно мысли разлетаются по углам и начинаешь думать, что делать, чтобы оторваться, чтобы не показать свою слабость, чтобы достойно выйти, да господи – просто сбежать без оглядки из этой глупой игры. Но голова затуманивается, бегут слезы, ты часто моргаешь, как жалкий первоклассник, ты проиграл.
Разговаривал он с небольшим финским акцентом и даже часто переходил на финский язык, когда хотел обескуражить собеседника. А если собеседник злил его, то четким спокойным голосом, говорил о том, какое наслаждение он возымеет расправляясь с ним. При этом он раздавливал его взглядом. В общем любил он мягкость своей речи и силу своего взгляда, ведь и вправду, зачем показывать свою раздраженность. Но когда все же доходило до драки, то свою жестокую, даже для детей расправу он заканчивал длинным поучительным монологом, слишком заумными для невеликовозрастного подростка.
В одежде он из кожи вон лез чтобы выделиться, возможно даже не стой целью чтобы не быть похожим на других или из-за презрения к форме, а скорее ему просто нравилось раздражать своей свободой и независимостью окружающих, как однокашников так и преподавателей. Он рвал дыры на коленях, протирал бахрому, любил браслеты и цепочки. Однажды он даже перевел картинку с черепами и автоматами какой-то deth-metall группы на спину своей куртки, но продержалось это до второй-третьей стирки и приличного визга со стороны старшего воспитателя, разлившего свое негодование на всех без исключения. Объявить конкретного виновника торжества он не отважился.
Курил он постоянно и с тем же пафосом, каким это делают голливудские герои времен дикого запада. Для него словно и не существовало запретов, несмотря на самую жесточайшую