некто граф ла Бланш обвинил Бомарше в мошенничестве и добился судебного решения в свою пользу. Но не так-то легко было сломить Бомарше. В борьбе с мздоимцем судьей Гезманом он прибегнул к не совсем обычной форме защиты: из-под его пера выходят четыре памфлета – «Мемуары», где он призвал весь народ себе в свидетели (что одно уже явилось неслыханной дерзостью, учитывая принятую в те времена негласность процессов).
В этих убийственных памфлетах Бомарше не только вывел на чистую воду своих противников, но и показал порочность процветавшей тогда системы французского судопроизводства в целом. По взрывчатой силе содержащихся в них разоблачений памфлеты Бомарше, которые привели в восторг Вольтера, ставились в один ряд с обвинительными речами Цицерона. Вместе с тем именно тут впервые проявил он подлинный писательский талант.
В ответ посрамленные враги начали распространять самые гнусные измышления о Бомарше, стремясь очернить его. Тогда-то и был пущен слушок о том, что Бомарше-де отравил свою жену, а вслед за нею и вторую. Не иначе, как личными переживаниями автора навеян в «Севильском цирюльнике» монолог дона Базиля – похвальное слово клевете, – положенный в основу знаменитой арии в опере Дж. Россини.
У Пушкина оба – и Моцарт и Сальери – не верят в нелепое обвинение, выдвинутое против Бомарше. Но убеждены в его невиновности они по различным мотивам, и как раз здесь кроется ключ к пониманию разительного несходства их характеров. Сальери, близко знакомый с Бомарше (об их совместной работе над оперой «Тарар» упоминает Пушкин), считает: «…он слишком был смешон для ремесла такого». В этих словах – весь Сальери с его гордыней и надменностью, с его верой в свое особое предназначение. Иное дело Моцарт! Его, казалось бы, бесхитростное объяснение свидетельствует о поразительной чистоте и возвышенности натуры:
Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные…
Эта фраза, как бы вскользь оброненная солнечным Моцартом, потрясает уязвленного Сальери: в одно мгновение рухнуло столь тщательно возводившееся им в собственном сознании построение, при помощи которого обосновал он и выносил чудовищное злодеяние. В смятении начинает он лихорадочно перебирать все читанное и слышанное когда-то, стремясь непременно вспомнить хоть какой-нибудь «прецедент»: самого себя убедить в том, что «гений и злодейство» вполне совместимы. Услужливая память подсказывает ему предание о титане итальянского Ренессанса. Но оно не слишком достоверно.
Пушкинский Сальери ловит себя на том, что внутренне отвергает – хотя и цепляется за нее – припомнившуюся ему легенду о Микеланджело Буонарроти (1475–1564). Со свойственным ему безграничным презрением к людям приписывает он ее «тупой, бессмысленной толпе». Однако отнюдь не «толпа» повинна в возникновении подобных «сказок», а именно разноликие Сальери, какие окружали и Микеланджело и самого Пушкина.
Клеветой, вероятно, порождена и басня, о