и пятая, тогда и танец идет по-другому. Непреклонно и неумолимо появлялся Борис Ганенкий, с его фанаберией и ультрамодными манерами, возмутившими бесхитростное сердце старшины сигнальной вахты. Такие стиляги – смерть для девчат, тянет их к ним, как мошкару на фонарь. При чем же тут он, Петр Архипенко? Чего она куксится, жмется, разыгрывает из себя пострадавшую?
Грубые мысли недолго будоражили Петра. Все же Катюша не заслуживала подобных упреков, пусть они никогда и не сорвутся с языка. Рабочая девчушка, трудяга-батько, чудесная сестренка, милая, как апрельская зорька. Живут – не позавидуешь. Развалка возле старой маклюры, дикого и странного дерева с плодами, похожими на маленьких ежиков. Были же и чудесные дни, прекрасные минуты встреч, расставаний, и робкие, и горячие поцелуи. Если говорить о службе, то годы на корабле промелькнули, как метеоры, а короткие свидания с Катюшей играли всеми гранями, как самоцветы. Сразу подобрел к своей давней знакомой старшина и в душе поругивал себя за нехорошие мысли.
Обрыв над Южной бухтой. Не очень-то веселое место, во всяком случае не самое интересное. Лунные блики чешуйчато терлись на воде. Мачты эскадренных миноносцев казались сверху выжженным лесом, а подводные лодки напоминали каких-то снулых рыбищ, сиротливо уткнувшихся носами в неприветливую, темную землю. Только ночная смена электросварщиков, орудовавшая в доках, оживляла картину бухты.
– Сядем здесь, – предложила Катюша, – на эту скамейку. На ветру, зато нет никого. – Она говорила прерывистым шепотом, будто боясь, что ее услышит кто-то посторонний.
Со скамьи открывался все тот же ночной пейзаж бухты – эсминцы, суда, ошвартованные у судоремонтных причалов, один из них, кажется, китобой. Золотистые рыбы по-прежнему играли в воде, и светло-голубые огни электросварки вспыхивали под пулеметную дробь пневматической чеканки.
Всего полчаса назад Петр ясно представлял себе, как произойдет объяснение с той прежней Катюшей, веселой, своенравной и самоуверенной. Той можно было наговорить и три короба в отместку за ее язычок. Эта Катюша обезоруживала, вызывала тревогу и жалость.
Они просидели на скамье допоздна, говорили нескладно и о многом, но Архипенко ни на шаг не приблизился к цели.
Для Катюши многое теперь потеряло прежнюю остроту. И то, что прежде занимало и волновало ее, теперь стало мелким, необязательным, отодвинулось на задний план. Она согласилась на свидание. Возвращаться домой еще тяжелей – надо скрывать горе, выдерживать немые вопросительные взгляды родных. Робость, неловкость Петра не смешили ее, как прежде, а вызывали чувство уважения и благодарности к нему. Она сравнивала этого застенчивого и простодушного моряка с Борисом, разглядывала мужественное лицо Петра, приятный очерк рта, широкие плечи сильного, привыкшего к физическому труду человека. Этот молодой парень был свежим, как дыхание моря, как утренние рассветы в штилевую погоду. Он, казалось, излучал красоту морских просторов, с детства тревожившую ее воображение. И это-то, должно быть,